Глаза защипало. Словно и не было тех лет, всплыли в памяти отроческие дни.
«...Все мы под богом ходим, да не всех нас бог видит, — приговаривал отец, на прощание насильно скармливая безусому Алексею горбушку хлеба. — Не смей этого забывать, и землю русскую до смерти чтобы помнил. Будешь помнить?»
Глотая слезы вперемешку с хлебом, Алексей тряс головой, то ли обещая помнить, то ли пытаясь избавиться от неприятного вкуса. Теплая, еще дышащая печным жаром горбушка вместо соли была щедро присыпана землей. Чтобы не забывал. Век помнил.
На отцовское прощание Алексей обижался недолго. Только зажевал неприятный вкус едкой травинкой да за городские ворота выехал — вот и не вспоминал больше. Он ведь не дурак какой, знал, отчего отец так поступает. Не со зла и не из зависти, что у чернявого и кудрявого сына вся жизнь впереди, а его поседевшие кудри уже все свое отвидали.
Просто многих молодых парней из города отправляли учиться. Земля их была не бедная, люди заботливые. Да только половина в родные земли не возвращалась, оседая там, где получше и потеплее, а те, что показывались на глаза своим семьям, сами до них взглядов не опускали. Уж больно важные были эти вернувшиеся на родину купцы да попы, вчерашние семинаристы. Только и знали, что читать по писаному, позабыли на чужой стороне совсем, что не все то ложь, о чем книги не пишут.
Вот и отец Алексея боялся, что сын вернется таким же гордецом. А последний славный поп в городе Ростове сам был седой как лунь и не за каждой кикиморой мог угнаться.
Алексей вздохнул и потряс лохматой головой, избавляясь от воспоминаний. Как ему тут, в семинарии, не хватало домашнего хлеба. Пусть и с землицей, все лучше того, что пекли на их семинарской кухне!
Впрочем, дело было не только в хлебе. Алексей и тут был чужим. Крепкий деревенский парень, чернявый — в отца, обрусевшего грека, он выделялся среди русоголовых тощих семинаристов, как волкодав среди волчат. И учились они по-разному. Семинаристы бестолково сновали между учебными классами, то и дело удирая на волю, глотнуть такой желанной свободы. А Алексей учился жадно, впитывая каждое слово.
Он и поумнел и поглупел разом. Сколько прочитано было им книг и свитков — не сосчитать. Сколько молитв и псалмов он выучил наизусть. Одно он забыл — что не хватит лишь слова да святой земли на его родной земле. Ладно еще вспомнил быстро, сгинуть не успел.
Так, вскоре после возвращения в Ростов, обзавелся Алексей топором и кистенем. А махать ими ловко его еще отец учил. Отцовская наука не забывается.
Впереди показались темные домишки, наполовину занесенные снегом. Если бы не дым, столбом вставший над ними — к еще более лютой стуже, и вовсе можно было бы решить, что вымерла деревня. Уши лошади тревожно прядали, она словно начала путаться в своих ногах. Такое Алексей видел однажды, когда лошадь — не эта, другая — попала в окружение волков. Но волки остались позади…
Алексей только-только разглядел едва заметные полупрозрачные фигурки, облепившие двери и окна домишек, как в то же мгновение за его толстый рукав ухватились чьи-то цепкие пальцы. Ойкнула Бажена и словно потеряла голос, схватилась за горло и беспомощно открывала и закрывала рот.
Алексей и рад бы осенить себя крестом, да только за правую руку уцепилась нежданная гостья, и пальцы ее, казалось, проникали через толстую овчину. Алексей повернулся и лицом к лицу столкнулся с Аленой. Те же брови и нос, также кривит губы. Разве что глаза темные, как январская прорубь. У Алены глаза пестрые, точно у кошки. Веселые глаза.
— Пойдем домой, родимый. Я тебе дочку рожу. Точь-в-точь как я будет, — пропела Алена и приблизилась еще.
Лошадь заржала, а дровни словно просели с его стороны. Будто тяжесть на них навалилась неподъемная. И понимание, что все это время Алена вровень со всполошенной лошадью бежала и не запыхалась даже, отрезвило Алексея.
Зашарил он левой рукой позади себя, поводья выпустил, рукавицу потерял. Ладно хоть Бажена, дура баба, а не растерялась — ухватилась за поводья, не дала лошади волю почувствовать.
Близко они с Аленой сидели, точно сразу после свадьбы. Да только тогда жарко было, а сейчас холод пронизывал до костей, пробирался сквозь тулуп и рубаху, тек прямо к сердцу.