— Вот смотрю на себя с утра, не насмотрюсь! — он попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась. — Не опух ли? — он бросил зеркальце, подошел к Сергею. — Все–таки природа, она великая насмешница: прежде чем положить в гроб, старается тебя приукрасить. Был кощей бессмертный, а стал этакий красавег, гладкий, как новорожденный. — Он продолжал ид; Сергея, поднося к его липу свое. — Хорош я?
Ничего не скажешь, нагнал мраку дядюшка. СергеГ заторопился.
— Передай Ивану Изусову поклон и вот эту мою книжицу о взаимном кредите, она вышла в самый канун войны и, пожалуй, до него не добралась… — он достал из письменного стола опрятный томик в темно–зеленом сафьяне, принялся надписывать, рука не держала перо. — Не сделай глупости, держись Изусова! Он хотя и скряга, как надлежит быть человеку денежному, но порядочен вполне и на своего руки не подымет!.. У него небось полк разных там… своячениц. Высмотри, какая поздоровее, и женись! Не дай ему прийти в себя, женись!.. Это, братец, проверено опытом, да и наука не мудрена, не зевай!.. Бона! — он потоптался на месте, вспоминая, не запамятовал ли сказать что–то стоящее. — Если завтра не уедешь, приходи, думаю, кухарка как раз вернется из деревни! Уволокла женин салоп на лисе рыжей, сколько дадут, столько дадут! Куда он мне? Приходи… — засмеялся он, да так прытко, как в этот день еще не смеялся — воспоминание о женином салопе на рыжей лисе развеселило его.
Уже прощаясь, дядя Кирилл постучал маленьким кулаком Сергею в грудь, произнес неопределенно:
— А Колчак того, идет! — удары кулака были на. с-тойчивы. — Он хоть и адмирал, а по земле ходить не разучился, идет, идет!.. — он не без раздумий убрал кулак с груди, внимательно посмотрел на Сергея. — Только вот не могу уразуметь: хорошо это или худо?.. Я об адмирале, что перебрался с моря на сушу… — он помолчал, задумавшись. — Ну, взгляни на меня еще раз и скажи, не робей: покрасивел я? Бона!..
С тем и простились. Шел Сергей с Моховой, думал: «В нем, в дяде Кирилле, есть, конечно, своя чудачинка, с виду будто суров, а на самом деле незлобив, быть может, даже добр… Одним словом, Цветов!»
И пришел на ум последний разговор с братом в Сол–датенковской больнице. И, разумеется, вот это много–крат заданное Германом: «…Быть может, я не знаю всего?..» И Сергеем повторенное: «Знаешь». И, конечно же, сокровенное Германово, в которое он вложил всего себя: «Да неужели… ты так и не понял, как нам тяжело?» Ну, Герману Сергей не открылся, да не в натуре младшего Цветова было нести сердце на ладони, но себе–то он может открыться. Что произошло в эти пять лет с Сергеем? Пять лет, прожитых вдали от родины, больше, чем обычных пять лет. В действие вступают не только силы–друзья, но и силы–недруги. У пятилетия, прожитого вдали от отчей земли, есть свои опасности. Нельзя сказать, что у человека возраста Сергея их должно быть меньше. Вот они пошли в атаку, эти силы–недруги. Наверно, главная опасность — дать стихии забвения овладеть тобой. Нет ничего опаснее, чем эта стихия забвения, именно она деформирует наше физическое и духовное зрение. Все, что рядом, отодвинет за тридевять земель, все, что близко, застит пологом тумана, все, что дорого, обратит в пепел. Отдать себя во власть стихии забвения, значит, признать над собой волю самого постыдного из пороков — корысти. Наверно, есть люди, для которых корысть — доблесть. Не Сергей отторг себя от них. Если Сергей, слава богу, не признал над собой власть этой силы, что мешает ему охранить свою свободу и дальше? Но свободу для чего? Для отчей земли, для любимой женщины, а может быть, для себя, для совести своей? В конце концов, что есть совесть?..
33
Сергей пришел на петроградскую почту и встретил Крайнова. (Как ки печально было положение дяди Кирилла, он все еще поспевал за жизнью, его осведомленность была завидной.)
— Не с Караханом ли приехали, Станислав Николаевич?
— С Караханом.
Они пошли Невским. Вечерело. Зажглись первые огни. Они явились, эти огни, там и сям по фасадам темных петроградских домов, будто их бросили наотмашь, врассыпную.
— Вот вы спрашивали тот раз о Карахане. Что вам сказать? Главное, как мне кажется, увидеть человека рядом, рассмотреть его, а остальное вопрос времени. Вот Карахан. У одного способность говорить с аудиторией, у другого — с отдельным человеком. Я не слышал Карахана, говорящего с трибуны, но, по слухам, он хорош и там. А что его дар, так это разговор, как говорят французы, в четыре глаза, умеет победить сомнения собеседника в долгом, требующем терпения диалоге. Сейчас покажу дом, и он вам объяснит многое. Вот сейчас подойдем, видите, с коринфскими колоннами? Теперь взгляните на третий этаж и на этот ряд окон слева… Не знаю, живет ли он сейчас здесь, но тогда это были именно его окна! Слыхали? Вожеватов?! Известный дока по кодовому письму. Консультировал и генштаб, и иностранное ведомство. А после Октября забастовал!.. Карахан вызвался переговорить с ним. Старые чиновники с Дворцовой посмеивались: «Вожеватова распропагандировать? Ну–ну!» Но Карахан решился. Поехали к Вожеватову вместе. Впрочем, я стоял у этой рекламной тумбы, а он поднялся в квартиру. Его не было часа полтора, однако появился все–таки… У меня сердце оборвалось — без Вожеватова! «Отказался?» — «Нет, почему же? Обещал быть, только просил пролетку прислать…» Пролетку так пролетку, послали. И что вы думаете? Служил верой и правдой. Наше первое кодовое письмо консультировал Вожеватов… Да что Вожеватов? Были военспецы, которых Карахан отвоевал для революции, а были и банковские тузы. Есть талант трибуна, когда надо склонить на свою сторону массы, а есть талант, когда надо говорить в четыре глаза…