— Вам бы фамилию надо дать не Зверев, а Кроликов, — раздраженно проговорил Молотов. Как позднее делился со мной Зверев, в глазах Молотова он не прочел шутки. Они глядели на него весьма холодно и возбужденно.
Зверев начал громко оправдываться.
— Вы что тут суматоху устраиваете как на базаре, — строго заметил Молотов. — Не уподобляйтесь плохому деляге–говоруну.
— Прошу извинить меня, — тише произнес Зверев и стал обосновывать правильность заложенных в бюджете расходов.
После этого возбуждение улеглось, и Молотов, видимо, почувствовал, что он слишком сильно задел наркома финансов. Он смягчил свои слова:
— Вот так бы и сказали, а это шумит как воробей на дождь.
Всс тихо рассмеялись.
В 30‑е годы и во время Великой Отечественной войны Молотов, несомненно, был вторым лицом в государстве и ни с кем так постоянно не советовался Сталин, как с ним. Мнения Вячеслава Михайловича с оценками, суждениями вождя не расходились.
Так, перед фашистским нападением он явно недооценивал военную мощь Германии, которая, по его словам, «не имеет сырья и людского состава», и постоянно поддерживал точку зрения Сталина, что в 1941 г. Гитлер не посмеет совершить агрессию против СССР. Вспоминается, как в конце апреля сорок первого года на одном из совещаний у Молотова с заместителями Председателя Совнаркома СССР на вопрос Н. А. Вознесенского, как следует расценивать безнаказанные полеты германских самолетов над советской территорией и участившиеся разговоры о предстоящей войне с Германией, Молотов несколько уклончиво ответил:
— Нашим военным сказано, чтобы не всяким слухам верили, т. к. они могут распространяться с целью дезинформации, а на вторжения немецкой авиации мы отреагировали, обратившись с протестом к правительству Германии.
На другой вопрос Вознесенского, правда ли, что товарищ Сталин с недоверием и подозрительностью отнесся к предупреждениям, поступившим в начале 1941 г. и 19 апреля этого же года по дипломатическим каналам из Соединенных Штатов и Великобритании, последовал ответ, что товарищ Сталин с полным основанием квалифицировал эти предостережения как провокационные. «Мы расцениваем эти сообщения как шантаж и подстрекательство, рассчитанные на то, чтобы как можно скорее спровоцировать войну между СССР и Германией», — заявил Молотов.
Он с известным доверием относился ко мне и даже высказывал в те дни некоторые свои мысли: «Вот взялись пугать нас Германией. Куда ей до нас с голыми руками. Пороху не хватит. А еще хотят весь мир завоевать! А чем завоевать?»
Превыше всего Молотов ставил аккуратность и честность. Уж если он дал задание и назначил срок — приди или позвони и скажи, что запаздываешь. Хотя иногда и отругает, но ничего. Но если не выдержал срок и сделал с опозданием, то берегись: попадет на «орехи». Еще хуже поступит он, если скривишь душой, скажешь неправду. Он сразу изобличит тебя и ты тогда пропал — нет тебе веры.
Молотов часто излишне нервничал, по пустяку раздражался. Это бывало, когда ему в чем–то доставалось от Сталина. Или, как ему казалось, он отходил на «третий» план.
Однажды я зашел к Молотову, чтобы доложить подготовленные проекты решений. В это время в кабинет зашел со срочной бумагой его помощник по особым делам Баскаков.
— Можно прервать Вас?
Молотов продолжал подписывать бумаги…
— Вы поручили к часу доложить предложение, — напомнил Баскаков.
Молотов оторвался от моих бумаг и взял в руки документ помощника. В его глазах я увидел нечто такое, что меня передернуло.
— Что это?! — возмутился Молотов. — Сплошная белиберда или судорога мыслей?
Он пристально посмотрел на Баскакова.
— Вы хоть бы побрились. Или решили бороду отращивать? Имейте в виду — ум в голове, а не в бороде.
Молотов перевел на меня сердитый взгляд.
— Забирайте Ваши бумаги. На сегодня все.
Когда я собрал бумаги и шел к выходу, услышал раздраженный, повышенный голос хозяина кабинета:
— Ишь, распоясались! Ноги на стол! Безобразие! Подняли головы и поглядываете, словно одичавшие псы!
Я вышел из кабинета довольный тем, что мне не пришлось дальше слышать молотовскую ругань. В приемной комнате, где сидел помощник Вячеслава Михайловича — И. И. Лапшов, я сказал ему, что часть бумаг осталась неподписанной.
В это время возвратился Баскаков.
— Он обращался со мной, как с негром в Америке, — произнес Баскаков. В его полузакрытых глазах бушевали гнев и чувство большой обиды.