— Вот хорошо бы! — Анка выбежала из-за ширмы; она была в халате, голова затянута косынкой. — Петр, миленький, поезжай!
— Лишний раз унижаться, — буркнул Трифон. — Я против. По-моему, надо вызвать Женю и спросить ее начистоту. И сделать это завтра же. Послушаем, что она скажет. Такие дела оставлять без внимания нельзя.
— Так она к тебе и поедет, — возразила Анка. — Очень ты ей нужен.
— Силой привезу, — свирепо проговорил Трифон. — Обещала человеку, зазывала — держи ответ. Да, да. Алеша для нее не собачка, которую можно поманить — прибежит, прогнать — убежит. Он не хуже ее, а лучше. Он строитель, из него выйдет большой мастер. А из нее неизвестно еще что получится.
— Господи, сколько же в жизни неладного, несправедливого!.. — Казалось, Анка сейчас расплачется от отчаяния.
Трифон не унимался. Загребая пятерней рыжие свои космы, он выкрикивал гневные обличительные слова:
— Мы напишем ей длинное письмо. Коллективное. Мы ей скажем, что она своим поведением оскорбила не только Алешу, но и нас всех. Что она поколебала нашу веру в человека, в дружбу, в товарищество. Приходя к нам, она, выходит, надевала на себя фальшивую личину, играла в дружбу. Что так настоящие люди не поступают и что мы все, Алешины друзья, клеймим ее позором! Вот что мы напишем. А копию письма пошлем в комитет института, пусть разберутся…
Все, что они говорили, пролетало мимо, не затрагивая меня. Я чувствовал утомление, опустошенность, меня клонило ко сну, хотелось скорее лечь.
— Ничего этого делать не надо, — сказал я. — Бесполезно. Откровенно говоря, я не очень-то верил, что из этой затеи может что-нибудь получиться.
Петр приблизился ко мне вплотную.
— В таком случае, Алеша, пускай все случившееся будет горном, в котором закалится твой характер. Одним словом, мужайся, Алексей Токарев!..
Анка вдруг встрепенулась. Скорее чутьем, чем слухом, она уловила приближающиеся шаги. Подбежав к двери, растворила.
В комнату вошел солдат с чемоданом и сумкой в руках. За ним переступила порог Женя.
— Куда поставить? — спросил солдат, оглядываясь. Только теперь я узнал в нем шофера генерала Каверина.
— Вон туда, в угол, — указала Женя и расстегнула пальто.
Солдат поставил вещи на указанное место, выпрямился и сказал нам:
— Здравствуйте. — Затем озабоченно обернулся к Жене: — Я поеду. До свиданья.
— Спасибо, Володя, — сказала она, провожая его до двери.
Обернувшись, она обвела нас усталым взглядом, улыбнулась тихо и печально, бледная, немного смущенная.
— Что смотрите? Не ждали?..
ЖЕНЯ: Повернувшись к окну, я увидела мелькнувшую в просветах ветвей голову Алеши. Он чуть откинул ее назад, как бегун перед финишной лентой. Я узнала бы эту голову среди тысячной толпы. И поняла все, что произошло, и меня охватил ужас…
— Что с вами? — со сдержанным раздражением спросил Сигизмунд Львович. Я не заметила, как перестала петь. — Женя, вы что, онемели?
— Я не буду петь, — бросила я ему, лихорадочно соображая, что теперь будет и что мне предпринять.
Сигизмунд Львович подпрыгнул на стуле.
— То есть, как это не будете?!
— Не буду — и все! Не хочу. Отстаньте от меня!
Мне казалось, что именно он, Сигизмунд Львович, виноват во всем, и я не могла скрыть своей неприязни к нему. Я нагрубила ему с каким-то наслаждением за все надругательства над моим голосишком, за лицемерие: ведь он отлично знал, что из меня никогда не выйдет певицы, но упорно твердил о моем даровании — только бы не обидеть маму.
Я бросилась из зала. Но Сигизмунд Львович, проворно опередив меня, преградил дорогу. Усики его встали торчком.
— Может быть, мне вообще больше не приезжать к вам? Вы это хотели сказать?
— Именно это! Не приезжайте. Я буду счастлива.
Я не хочу слышать ваш голос, вашу музыку, не могу видеть вашу бабочку, ваши усики, ваши пальцы на клавишах!
Сигизмунд Львович взмахнул руками перед моим лицом.
— Я счастлив, что не буду больше видеть вас! — крикнул он, заливаясь краской. — Не буду слышать ваш голос. Он у меня вот где сидит, в горле! — Учитель схватился за бабочку. — У меня от него мурашки по телу идут. Певица!..