В начале декабря в субботу я пришел домой раньше Жени. Я навел в комнате лоск, натер пол мастикой и, как всегда в день получки, по-праздничному накрыл на стол.
Шофер генерала привез Нюшу. Она внесла громоздкий узел с Жениными зимними вещами. Бросила узел на койку и, скупо поджав губы, огляделась.
— Из таких-то хором да в такую нору — это же курам на смех! — Скользнула взглядом по столу, покачала головой, закутанной в шерстяной платок. — Ишь ты, и вино у них!..
— У нас всегда вино, — сказал я небрежно.
— На какие шиши кутите? Воруешь, наверно. Гляди в участок не попади.
— Зарабатываю много.
— Гляди ты на него! Слезы, чай, а не заработок.
— На винишко хватает.
— Разве что на винишко. Только этим, видно, и голова забита. — Словно вспомнив о чем-то, Нюша сердито подскочила ко мне: — Халюган ты! Сманил девчонку из-под родительского крова!
— А я не сманивал. Сама пришла.
— Сама? А кто с цветами приходил? Что улыбаешься? Отнял у людей счастье — и рад. Халюган ты и есть халюган! Другого слова тебе нет. Грабитель! — Нюша рассерженно двинулась к выходу.
Я преградил ей путь: знал, как счастлива будет Женя увидеть ее.
— Подождите, сейчас Женя придет.
— Некогда мне ждать. Велено передать вещи и мигом назад. Пусти!
— Не пущу. — Я запер дверь на ключ. — С Женей повидаетесь, тогда амнистию получите. А пока сидите.
Нюша растерянно заморгала глазками, нос задорно заострился.
— Ты это что надумал? — голос ее взвинчивался спиралями, как полет полевого жаворонка. — Я тебе ровня, что ты со мной игру затеял? Или подневольная? Какой ответ дам хозяйке за позднее свое возвращение? Отворяй дверь живо! А то разнесу вашу каморку — куда что полетит! Может, ты и Женечку, как меня, запираешь?..
— Нюша, — сказал я примирительно. — Женя все время вспоминает вас — соскучилась…
Нюша села на табуретку, развязала платок, пригорюнилась.
— А кого же ей вспоминать, если не меня? Она ведь на руках моих выросла. Все ее проказы покрывала. — И попросила почти жалобно: — Не обижай ее, Алексей. Дите ведь еще… А обидишь — пеняй на себя, со мной будешь дело иметь. Я женщина рисковая, ни перед кем не задрожу, так и знай! — Она схватила меня за рукав, пригнула к себе, заглянула в глаза и повторила свою угрозу: — Сама погибну и тебя порешу…
Постучали. Скрывая усмешку, я быстро подошел к двери и повернул ключ.
— От кого это ты запираешься? — спросила Женя, входя. — Как у нас хорошо, Алеша!.. Тепло, чисто и скипидаром пахнет. — Увидела Нюшу. — Няня, миленькая моя!.. — Они обнялись, и обе заплакали.
— Небось замерзаешь в этаком-то пальтишке. Шубку привезла, кофты…
— А коньки?
— И коньки.
— Спасибо, няня! Алеша, завтра же пойдем на каток! Ах ты, моя дорогая!.. Раздевайся, посиди с нами.
Нюша вытерла глаза платочком.
— Не могу, Женечка, мать домой велела. Я бы давно уехала, если бы твой молодец не запер меня.
— Так бы и уехала?..
Нюша опять поднесла к глазам платочек.
— Да ведь что уж… Раз мать велела… Я думала, Женя, ты печальная. А ты вон веселая какая. Похорошела, не тужишь, видно. Только похудела чуть…
— А с чего мне быть печальной, Нюша?.. Расскажи, как дома?
Нюша вздохнула и стала повязывать платок.
— Дома глухо как-то, словно после похорон.
Женя помрачнела.
— Ты уж скажешь!.. Ну, как они вообще? Что говорят?..
— А ничего не говорят. Один раз только и подслушала, как мать выговаривала отцу: «Она — то есть ты, Женя, — словно чужая тебе, ничего не предпримешь, не узнаешь…» А генерал в ответ: «Не за границу сбежала, а к хорошему работящему парню. Все обойдется». Даже засмеялся: «Это, говорит, у нее наследственное — убегать из дому…» Мать твоя, Серафима-то, когда была молодая, тоже ушла из родительского дома к отцу твоему, тогда военному курсанту… На это он и намекал. Сима разобиделась. «С тобой, говорит, ничего серьезно обсуждать невозможно…» Вот только это я и слышала раз. Теперь отца нет. Уехал куда-то далеко. Мать больше молчит, книги читает… Ну, я пойду…
Женя не удерживала ее, сидела недвижно, грустно задумавшись.
— Ты к нам заходи, Нюша.
— Далеко больно живете, добираться до вас — полдня терять. Но приеду, подкормить вас надо…