— Какой разрыв? — Женя со страхом взглянула на Петра, затем перевела взгляд на меня — впервые мы услышали это страшное слово «разрыв». — И вы тут обсуждали этот нелепый вопрос? Вот сумасшедшие! И зачем ты об этом думаешь, Алеша, зачем даже говоришь?
— Я не думаю, — ответил я, сдерживая вздох. — Это ты думаешь.
— С чего ты взял? Выбрось все это из головы! — Она опять рассмеялась, немного принужденно. — Можешь быть уверен: пока ты живешь на свете, я от тебя не отвяжусь. Да и на том свете покоя не дам!
Петр вскочил.
— Женя, дружище, ты всегда изумляла меня прямотой суждений и поступков! И всегда завоевывала без особых усилий.
Женя польщенно улыбнулась и как-то странно — лукаво и виновато — подмигнула мне, точно разыгрывала нас обоих.
— Я принесла тебе подарок, Алеша. — Она вынула из пакетика и развернула рубашку. — Подойдя, приложила к моей груди. — Тебе к лицу белое. Купим еще несколько таких же, и ты станешь носить белые рубашки, как Петр. А то у тебя все клетчатые.
— Спасибо, Женя, — прошептал я.
— Ты наденешь ее на Новый год. Жаль, что нет черного костюма. Сошьем обязательно… А теперь давайте пить чай, ужас как есть хочу. Алешенька, сходи за чайником, а я немного погреюсь. Ты посидишь с нами, Петр?
На следующий день, в воскресенье, утром Женя прибежала из магазина растрепанная, нетерпеливая и какая-то взвинченная. Ее неестественное возбуждение и веселость граничили, кажется, с отчаянием. Я еще лежал в постели.
— Вставай, Алешка! — крикнула она, стаскивая с меня одеяло. — Живей, лежебока! Завтрак сможешь приготовить?
— Как всегда, яичницу с колбасой, — с готовностью отозвался я.
— Любимое свое блюдо! Ладно, иди жарь! — Она растормошила меня. Затем, вспомнив что-то, рывком села, лицо исказилось от вспыхнувшего гнева. — Ненавижу! Ненавижу толкотню, очередишки: за всякой мелочью надо постоять, потолкаться! Люди должны жить лицом друг к другу. А я все время вижу в очередях только спины и затылки. Ненавижу эти спины и затылки! И бабьи скандалы, пересуды! — Казалось, она сейчас расплачется.
Я почувствовал сразу, что причиной этой внезапной вспышки были не очереди. Они послужили лишь поводом. За этим скрывалось что-то другое, чего я не мог разгадать.
Я стремительно вскочил с кровати.
— Зачем ты стояла за этим мясом? — крикнул я. — Черт с ним! — И попытался перевести разговор на шутку. — Человек должен быть выше сытости!
Женя глубоко вздохнула и проворчала с обидой:
— Хорошо быть выше сытости, когда щеки вот такие! — Она смешно раздула щеки. — А у тебя они ввалились… — Она постояла у окошка, провела ногтем по морозным узорам на стекле. Затем круто обернулась ко мне. — Алеша, давай поговорим…
Я насторожился.
— О чем, Женя?
Она опустилась на койку.
— Сядь со мной. Поближе.
Я сел. Она взяла мою руку в свои. Заговорила, не поднимая глаз:
— Я хочу тебе кое-что сказать… Только ты сразу не возражай и не перебивай. Дай мне высказаться до конца… Ты не думай, что я трусиха, или страшусь трудной жизни, или еще что-нибудь… Пожалуйста, не думай так…
По вкрадчивому, какому-то просительному тону ее я уловил, что разговор предвещал недоброе.
— Не понимаю, чего ты хочешь… — От тревоги голос мой странно осел, во рту стало сухо.
Женя сдавила мне руку и подняла взгляд. В нем и мольба и желание убедить меня в чем-то, и — в глубине глаз — непреклонное решение.
— Мы поедем к моему папе.
— К папе? Зачем?
— Поговорим с ним. Он нас поймет. Он простит.
Я отнял у нее руку, отстранился.
— Нас не за что прощать.
Она в отчаянии хрустнула пальцами, покорно согласилась:
— Ну, хорошо, нас прощать не за что. Тогда скажи, пожалуйста: приличные жизненные условия, по твоему убеждению, для человека зазорны?
— Я этого не говорил и не скажу. Все делается для того, чтобы людям жилось как можно лучше.
— Тогда почему же мы ютимся в этой комнатушке, в этом бараке, который с утра до вечера ходит ходуном? Я не жалуюсь, я просто спрашиваю. Я могла бы жить тут сколько угодно, если бы рядом не было лучшего. Ведь там, у меня дома, пустые комнаты, пустая дача…
Я перебил ее:
— Твой дом здесь. Другого дома у нас с тобой пока нет. Дача построена для генерала Каверина, а не для нас, и квартира дана не нам.
Женя взяла мое лицо в ладони и повернула к себе.
— Алеша, я люблю тебя. Мне нравится твое упрямство, я всегда подчинялась тебе. Но не всякое упрямство — достоинство. Поедем к моим…
— Нет, Женя, не поеду, — сказал я жестко. — Один раз съездил — и хватит. Еще раз испытать такой позор не хочу.