— Подберу покультурнее каких, — сказала она.
Мы лежали по койкам, погасив свет. Молчали.
Мои думы о Жене принимали форму бреда. Она преследовала меня, как наваждение, неотступное, изнуряющее. Тоска доводила до отчаяния. Мне все время казалось, что я взвинчиваюсь на какую-то самую высокую, кризисную точку. Перенесу кризис, — и тогда начнется спад, душевное облегчение. Кризис не наступал, а тоска, по определению Трифона, все подкручивала гайки.
Внезапно прозвучавший в темноте голос Петра заставил вздрогнуть.
— Завтра сюда приедет Дронов. Надо что-то решать, Алеша.
— Насчет Сибири?
— Да.
— Я об этом не перестаю думать…
Во тьме, сгустившейся над моей головой после ухода Жени, вдруг пробился и замаячил вдали робкий лучик света. Он настойчиво рассекал мрак, раздвигая его в стороны, все шире открывая передо мной горизонт. Он сиял как надежда на избавление от страданий. Он как бы звал меня в далекий полет, и мне подумалось, что именно там, за лесами, за горами, находится великая Книга славы.
— А как ты считаешь, Петр? — спросил я.
Он приподнялся на локте. Во мгле расплывчато белела рубашка. Потом Петр закурил. Пламя спички слабо осветило озабоченное, похудевшее лицо с черными, налитыми тьмой глазницами.
— Ах, если бы не Елена!.. — Петр трудно вздохнул.
На другой день вечером наша бригада собралась в красном уголке общежития — человек восемнадцать. Остальные работали во второй смене.
Неунывающим бодрячком, чуть пританцовывая, вошел Дронов.
— Здравствуйте, Григорий Антонович, — сказал он, увидев Скворцова. — Не забываете прежнего места жительства? И тетя Даша здесь? Ты вроде клушки возле цыплят…
За стол он сел домовито, по-начальнически растопырив локти. Пригласил сесть Петра Гордиенко и Скворцова.
— Как настроение, братцы? — заговорил Дронов. — Настроение бодрое — идем ко дну, да? — И рассмеялся. — Ничего, выгребем. Главное — выдержка, товарищи, огонек! Мне поручил побеседовать с вами управляющий трестом Лукашов Дмитрий Петрович. Это авторитетный товарищ, культурный, знающий. Пойди, говорит, поговори с молодежью, поддержи дух.
— О деле докладывай, — проворчал Трифон хмуро.
Дронов приосанился, голос, как бы выстуженный официальностью, задубенел на одном уровне, не снижаясь, не возвышаясь. Так обычно докладчики читают чужие слова и фразы, высушенные и потускневшие от бесчувственного к ним отношения.
— Как вам известно, в нашей стране в настоящее время развернулось крупное строительство во всех областях народнохозяйственной и культурной жизни. На наших глазах вырастают промышленные гиганты — такие, что приходится только ахать и удивляться, буквально, товарищи, удивляться и ахать! Это, товарищи, не просто строительство гигантов — это зримые черты нашего коммунистического завтра. И мы смело можем сказать, что с вами не просто строители, но мы строители коммунизма. И гордимся! — Он чуть склонился к Петру. — Правильно я говорю?
— Совершенно верно. — Тонкая ирония чуть сузила глаза Петра, затаилась в уголках губ. — Свежая и оригинальная мысль.
— Внимание партии и правительства, — продолжал Дронов, энергично взмахивая рукой, — в данный момент устремлено в космос. Мы вплотную занялись космосом, товарищи. Надо в конце концов понюхать, чем пахнет этот самый космос. А также наше внимание устремлено в Сибирь. Там такие делаются дела — уму непостижимо! Для таких делов там, в Сибири, нужны молодые энтузиасты, ударники, молодой задор. — Он достал платок и, словно после тяжелой работы, старательно вытер вспотевшую шею.
Я не сводил взгляда с Дронова и от ярости комкал край материи, покрывавшей стол. «Вот такие тупицы с чугунными лбами, — думал я, едва сдерживая злость, — оскверняют лучшие идеалы. И безнаказанно, даже самодовольно разгуливают по земле среди людей. О, ходячая бездушная формула!»
Дронов качнулся теперь к Скворцову и благосклонно положил руку ему на плечо.
— Мы подумали, посоветовались с народом и решили оказать честь вашей бригаде. Мы посылаем ее в Сибирь, на стройку коммунизма. Вы должны гордиться таким доверием. Сибирь, тайга, Енисей, трудности… Это же настоящая романтика и всякое такое… Правильно я говорю, Гордиенко?
— Совершенно правильно, — опять согласился Петр. — Кто хочет высказаться по такому важному, я бы сказал, жизненно важному вопросу, прошу. Что же вы молчите? — спросил Петр строго. — Будорагин, тебе, кажется, не терпится произнести речь.
Трифон поднялся и тряхнул рыжими кудрями. Он долго, на виду у всех наливал воду из графина в стакан. Наполнив его, высоко поднял, точно намеревался произнести тост.