— Чего?!
— Оборудуем его по последнему слову техники, — разъяснил Рыжов. — Как напьешься — сейчас тебя в вытрезвитель и сунем. А там похуже, чем в аду: в одной стороне ледяной душ поливает, в другой — котлы кипят, выпаривают из таких, как ты, Дмитрий, пьяный кураж.
Митька весело ответил на шутку:
— Мы в семи котлах варены — не берет, дядя Терентий! У нас еще коровник не построен, а ты — вытрезвитель!..
— Коровник, может, потому и не построен, что вытрезвителя нет, — мимоходом заметил Аребин.
Люди, удивленные столь странным и, быть может, верным открытием, заулыбались.
— Вытрезвитель в нашей местности — дело новое, — проговорил Прохоров и тоже неожиданно улыбнулся. — Мы не против новшеств. — Он поддержал шутку Аребина. — Но пускай товарищ Аребин скажет, надолго ли к нам приехал и с чего думает начать свою деятельность.
— Мы тоже думаем про это, — подтвердил дед Константин Данилыч. — Москва, как магнит, так всех и тянет.
— А мы его не пустим, — прохрипел Мотя Тужеркин.
Аребин понял, что на такой вопрос отшутиться нельзя.
— Не знаю, — сказал он серьезно. — Как покажут дела… А дела у вас, как я нагляделся, такие, что надо бы хуже, да некуда. Но я не командовать вами приехал, не учить, а учиться у вас. Работать будем сообща. Без вашей помощи мне ничего не сделать. Наживаться, копить капиталы я не собираюсь. Угол и чашка щей всегда найдутся… А сумеем поставить на ноги колхоз — честь и хвала нам всем, не осилим — значит, я плох и вы не лучше. Если вы меня изберете и я останусь тут жить, то заранее заявляю: жуликам, бездельникам, пьяницам не будет от меня пощады. Меня в чем-нибудь уличите — мне не давайте пощады.
— Это хорошо, — одобрил Митька Просковьин. — Это ты толково говоришь. А смелости у тебя хватит возразить секретарю райкома или вот товарищу Прохорову?
Прохоров встрепенулся:
— Что такое? Что ты сказал?
— Это я к товарищу Аребину, — пролепетал Митька, отступая назад, упираясь лопатками в грудь Павлу.
— Не хватало еще слушать всякую болтовню! — Прохоров грозно взглянул на Орешина.
— Просковьин, замолчи! — Орешин возвысил голос. — Я попрошу тебя вывести!
— Когда чувствуешь свою правоту, — сказал Аребин, — особой смелости не нужно.
— Кто еще хочет говорить?
Павел Назаров крикнул, указывая на Аребина:
— Что вы пристали к нему? Отвяжитесь! Человек сердце раскрыл перед вами, идет к нам с чистой душой, а мы вопросами его залепили!..
Алена Волкова, тыча в спины острыми кулачками, протолкалась к Павлу, подергала его за рукав. Павел не знал, кто его теребит, и отмахнулся.
— Голосуйте скорее!
Алена дернула его уже настойчивей.
— Наклонись-ка ко мне! — с тревогой прошептала она.
Павел склонил голову. Старуха торопливо зашипела ему на ухо:
— К Шурке Осокиной приехал Коляй Фанасов. На грузовой машине. За картошкой. И ее, Шурку, забирает. Лукерья и вещи уже укладывает. Сейчас у нее за столом сидит, сама видела. — И вскрикнула тихонько и слезливо: — Ой, рученька моя! Сломал, пусти ради Христа!..
Павел отпустил руку Алены, с трудом разогнул спину, глаза видели лишь зеленые зыбкие круги возле лампы. Он только теперь понял, почему нет здесь Шуры: готовится к отъезду. Ослепленный, ничего не разбирая, он двинулся к выходу напролом. За ним поспешил встревоженный Мотя Тужеркин, за Мотей проскользнула Алена Волкова.
Аплодисменты настигли Павла уже на крыльце — Аребина избрали председателем колхоза.
— Куда ты, Пашка? — попытался остановить его Мотя Тужеркин.
Павел отмахнулся.
— Не задерживай ты его! — Алена, семеня за парнями, разъяснила: — Коляй за Шуркой приехал. Ты посмотри, Матвей, за ним, не взял бы он какую рогатину — беды не оберешься.
— Ладно, присмотрю, — пообещал Мотя, отмеривая саженные шаги. — Ты домой иди.
— Ишь какой! Так я и оставила вас одних! А вдруг подмога понадобится или сбегать куда, позвать кого?.. — И трусила, спотыкаясь в темноте, сбоку Моти Тужеркина.
Возле дома Осокиных Павел зажмурился: в глаза ударил свет окошек. Скаредная Лукерья не пожалела керосина и засветила лампу-«молнию» — рада была гостю. Край занавесочки в одном окне был отогнут, и в треугольничек Павел увидел Фанасова.
Коляй сидел за столом, чуть развалясь, широколицый, с литыми плечами борца; расстегнутый пиджак открывал полосатую рубашку и криво завязанный, съехавший немного набок галстук. Очистив яйцо, он сунул в рот и проглотил, словно бы и не прожевав; потом, облизнув губы, улыбаясь, взглянул, должно быть, на Шуру. Она сидела спиной к окну. Павлу видны были ее плечи, обтянутые белой шелковой кофточкой, и соломенные, чистые и пышные ее волосы, нежный, почти прозрачный завиток возле уха. Этот трогательный завиток всегда вызывал в Павле прилив нежности и какой-то бережной любви.