Коляй плеснул в рот еще одну рюмку, опять перекосился и захрустел огурцом. Взглянув на Шуру, усмехнулся:
— Все невесты, мать, скромницы, не пьют, пока женами не станут. — Лукерья льстиво хихикнула, а Шура недовольно нахмурила брови: нашла шутку не совсем умной. Коляй понял это и, распахнув полы нового пиджака, возвестил серьезно и по-деловому: — Я домишко построил, Шура, уже под крышу подвел. Осталось только внутри отделать. Приедешь — хозяйкой будешь, поможешь доделывать… Домишко — это сравнительно с городскими домами, а если поставить рядом с нашими избами, так это будет домище… Немного земли имею, весной огород разведешь — огурцы, морковь, горошек…
— Огород? — Шура робко и вопросительно взглянула на Коляя. — А я думала, на производство пойду, работать…
Шурино замечание оскорбило Коляя, он отодвинул от себя рюмку.
— Хм, работать!.. Боишься, не сумею прокормить? Ошибаешься! Что тебе, что матери — много ли вам надо? А Надюшка, сестренка, вообще ничего не жрет, худая как спичка… Нет, работать я тебе не разрешу! Хватит хлопот по дому; алебастр привезу для штукатурки, надо его перетаскать в сарай, чтоб не подмок, тес свалю — надо уложить; грядки вскопать, прополоть… Мать не работница, у сестренки уроки, да вечеринки, да подружки — всякая ерунда в голове. Какое тут производство! Нуждаться ты не будешь, это я могу заявить тебе при свидетелях… Зарплата у меня небольшая, не скрою. Но я подшибаю, помимо зарплаты, вдвое, а то и втрое больше. Пока ехал из Горького, знаете, сколько сюда положил? — Он коснулся рукой кармана. — Семьсот рубликов! — Лукерья восхищенно ахнула, а Коляй засмеялся. — В Княгинине одна женщина сует мне десятку. «Довези, — говорит, — до Сергача». — «Двадцать пять, — говорю, — известная цена». Говорит, нет больше. Врешь, думаю, жадничаешь… «Тогда, — говорю, — жди другую машину, а то шляпку, — говорю, — продай…» Не люблю, кто торгуется и жадничает… Будем создавать, Шура, семью крепкую, чтобы ни нам, ни детям не было ни в чем нужды… Помощника в своих делах хочу иметь, одними помыслами с тобой будем жить…
Шура слушала жениха и чувствовала себя маленькой и беспомощной, ее воля бессильно металась под натиском этого могучего и точно каменного человека с крепкой шеей и тяжелой, свинцовой челюстью. Он подавлял ее убежденностью в своей житейской, давно выверенной правоте. И возмущалась оттого, что покоряется его власти она, Шура, комсомолка, озорная, независимая, свободолюбивая! Значит, конец… Пришла пора проститься со свободой, притаиться под мужниным крылом… И от этой неизбежности, от неизбежности покориться, ей сделалось тяжко, из души рвался крик. Но она сдерживала себя… Так вот почему в голос плачут девушки, покидая родительский кров! Шура с изумлением наблюдала это каждую осень, когда справлялись свадьбы, — девушки прощались с собой, с юностью, со свободой… Где же любовь, где счастье? Она вздрогнула, испугавшись Коляевых рук, широких, сильных, беспощадных, с черными от мазута ободками на ногтях, — попадись в эти руки, не пожалеют, сомнут…
— В нашем поселке недавно открыли кинотеатр, — сказал Коляй и улыбнулся Шуре. — Совсем рядом с нами. По субботам будем смотреть картины. И магазин недалеко и рынок…
Подвыпившая, разрумянившаяся Лукерья, пододвинув к Коляю тарелку с вареной курицей, бочком присела на краешек лавки, дотронулась до его плеча осторожно и ласково.
— Может, поживете здесь недельку, Коленька? Больно с Санюшкой расставаться…
— Нет, мать, неделю нельзя, — озабоченно сказал Коляй. — Денек-другой погостюю в родном уголке, а неделю не могу. Дела! Да и дни без пользы проводить незачем, у шофера каждый день — деньги, хоть немного, а деньги. Семья-то прибавляется!.. Готовься, Шура!
— Готова, — быстро ответила Лукерья. — Давно готова!
— Картошки-то дадите, мамаша? Или у других искать?
Лукерья насторожилась, у нее даже лицо по-лисьи заострилось — проснулась жадность.
— Мешок-два дадим, как же, — небрежно проговорила она и ушла в чулан как бы за новой едой. — Непременно дадим, Николай Афанасьевич.
— Мешок-два? — с сожалением ответил Коляй. — Оставьте уж ее себе! Придется поискать завтра по селу.
— Не слушай ее, Коля, — сказала Шура. — Сколько надо, столько и возьмем…
— Я не настаиваю… — начал Коляй, отирая вдруг вспотевшее широкое лицо платком.
В это время на крыльце громыхнула щеколда. Гулко отдались в сенях стремительные шаги, шаркнула рука, отыскивая в темноте скобу, дверь рывком растворилась, и порог переступил Павел Назаров. Он остановился, держась за спинку кровати, распаленно глотнул воздух, откинул голову, словно был поражен Шуриной печальной, жертвенной чистотой.