— Прости меня, милушка!.. Не уходи!
Наталья с немым укором покачала головой, ушла. Старуха протянула с подвывом:
— И старая же ты дура, Алена! Язык твой отрезать надо и выкинуть, чтоб не болтался попусту! Обидела женщину ни за что ни про что! Дай себе зарок, Алена, молчать!..
Павел изумленно смотрел на старуху: раскаивается! Что с ней стряслось?
Алена в тонкой улыбке поджала губы и, подойдя к Павлу, шепнула на ухо:
— Люблю разгадывать человека, Паша. Страсть! Разгадаешь — как сквозь стеклышко посмотришь… По делу, говорит, пришла. Врет!
Возле избы остановился грузовик. Аребин бодро выпрыгнул из кабины, приветственно махнул Павлу кепкой, а войдя в избу, сказал:
— Завтра надо ехать на станцию за семенами.
За ним вступил и Мотя Тужеркин.
— Хорошо бы и тебе, Павел. Подберите ребят покрепче — поездка предстоит тяжелая… Пугачев даст вездеход.
— Привезем, Владимир Николаевич. — Павел воспринял слова Аребина как приказ и встал. — Пробьемся.
Аребин разделся, снял резиновые сапоги и подсел к столу.
— И еще к одному делу надо готовиться: совхоз дает пресс для выделки кирпичей.
Впервые со всей беспощадной силой ощутил Коптильников томительную, изнуряющую тяжесть тоски. Она жгла под сердцем, вызывая тошноту, настойчиво и неустанно гнала с одного места на другое — он бесцельно мотался по дому, по двору, по саду, немой, замкнутый, — она не давала затишья и ночью, когтистой лапой царапала душу, вырывая из груди болезненный стон; жена испуганно вздрагивала и невнятно бормотала молитвы; Коптильников уже не засыпал до утра; темный потолок давил на глаза. Мучили раскаяния и сожаления, какие являются всегда после совершенного зла, он горел от ненависти, мысленно жестоко мстил Аребину, хотя и сознавал, что тот ни в чем не был повинен. Вставал обессиленный, измятый думами и бессонницей; мешки под глазами налились густой синью. Голубые глаза потемнели, жена обмирала от их неподвижного, каменного взгляда. Один раз она, чтобы смягчить и задобрить мужа, подала к обеду водку в хрустальном графине, которым хозяин дорожил. Коптильников, точно обезумев, схватил графин и хрястнул его об пол: водку не принимала душа. Он подолгу сидел один на «своей половине», в громадной комнате, среди дорогой мебели, сверкавшей стеклом и полировкой, разматывал клубок угрюмых дум…
Белым пятном в непроницаемой туче тускло, невнятно светилась надежда — Прохоров. Разгневан, не подступиться! Дверь не растворил, как раньше, но щелочку оставил, хоть и с трудом, с одышкой, а пролезть можно. Прохоров принял Коптильникова на квартире. В первую минуту возмущался, кипел, но потом остыл, к столу, правда, не пригласил, в прихожей поговорил, и на том спасибо. И на размышления натолкнул…
— Ты думаешь, я буду плясать от радости: помощь подоспела — Аребин? Экий деятель! Но раз прислали — должны принять. О чем это говорит? — Прохоров насупил брови и понизил голос: — Не справились, не умеете работать, подбирать и воспитывать кадры. Вот как это надо понимать. Вина за это на кого ложится? Не на Ершову — она у нас без году неделя. На меня!
Коптильников робко заметил:
— Неужели и в самом деле Аребин этот сильнее нас, местных?
— Не знаю. Не думаю. — Прохоров выпятил губы, задумался. — Каков он работник и человек — покажет время. Споткнется раза два — в руководстве ли хозяйством, в поведении ли, — дискредитирует себя, авторитет потеряет. А мы уж церемониться не станем… На это надо время, дорогой мой, время…
Коптильников оживился, расправил плечи, словно крылья перед полетом.
— Так ведь споткнуться-то ему можно помочь, Петр Маркелович, можно и ножку подставить…
Прохоров строго откинул голову.
— Это что еще такое! Пожалуйста, без глупостей!.. Нашел время для шуток… — А проницательные, умные глаза блеснули мстительно, брови взлетели и опустились как бы с одобрением; он подал Коптильникову руку на прощание. И Коптильников уловил в пожатии обещание: в беде не оставит, а сковырнется новый председатель колхоза — и Коптильникова позовут, сами колхозники позовут! Назад, на старое, на насиженное место. Такие случаи бывали в районе, и не раз. И тогда он…
Но все это случится не завтра, не через неделю, а много позже. А что теперь? Как ему, Коптильникову, деятельному, неукротимо-своевольному, сидеть и выжидать! Можно с ума сойти!.. Не у дел… Ох, Аребин, не к добру прибило тебя к нашему берегу!
Ситцевая в полинялых цветочках занавеска на двери в другую комнату все время шевелилась: детишки, отогнув краешек, пугливо следили за отцом; чем страшнее бывал он, тем сильнее тянуло их к нему. Чернявые, востроносенькие, глазастые — беспородные, в мать, — они не вызывали в нем нежности. Лишь иногда потеплеет в груди от жалости к ним — не виноваты ведь, — вынимал из кармана баночку с леденцами, подзывал дочек-двойняшек.