— Выползай, мышата! — протягивал им баночку. — Берите.
Девочки неслышно приближались, робко, двумя пальчиками брали по леденцу и опять ныряли за занавеску.
Коптильников все чаще с завистью и сожалением думал о Катькином сыне, смежив глаза, улыбался, таял от любви к нему. Вот кого не хватает — Сережки! Посадить бы его на колени и рассказать о своих печалях, он поймет: у мальчишки такие смышленые глаза — отцовские… Потянуло вдруг взглянуть на него, какой он стал. Желание было неодолимо; казалось в нем, в этом желании, таилось спасение от всех бед…
Коптильников почти выбежал из избы, нетерпеливо, на ходу надевая пальто. Солнце тихо клонилось к закату, свет его, жидкий и печальный, напоминал опадающие осенние листья. Коптильников поспешно спустился к речке Медянке и, озираясь по сторонам, направился берегом, у самой воды, к огороду Назаровых.
Над приютившимися вдоль Медянки убогими банями клубился, сползая в речку, пахучий субботний дым. И у Назаровых курилась баня, ее всегда топила Катька.
Коптильников поднялся по тропинке, отворил скрипучую калитку и затаился за углом бани. Подождав немного, выглянул. Сердце сделало рывок, забилось неистово и больно: от двора к колодцу шла Катька с двумя пустыми ведрами; за ней, чуть поотстав, плелся Сережка, лениво передвигал ногами в больших бабьих ботах. Коптильникову словно плеснули в глаза огнем, фигурка мальчика сразу расплылась и задрожала: мешали смотреть слезы. «Как вырос парнишка!» — удивленно подумал Коптильников, следя за сыном; едва не вырвался крик: «Не упади!» — когда Сережка, перевесившись через сруб, заглянул в колодезь.
Катька достала воды и, чуть качаясь от тяжести, понесла ведра к бане; Сережка все так же неторопливо поплелся за матерью. Встретив Коптильникова, Катька, испуганная и растерянная, проглотила крик. Она попятилась, как бы заслоняя ребенка от его жадно светившегося взгляда. Из ведра на ноги ей плеснулась вода.
— Не пугайся, Катя, — сдавленно проговорил Коптильников, — не за худым пришел. На сына поглядеть мочи нет как захотелось.
— Не сын он тебе. — Катька оглянулась: нет ли непрошеных свидетелей этой встречи, — поставила ведра и выпрямилась, ожидающая, встревоженная.
— Ты как хочешь считай, Катя, а для меня он сын, мой, единственный.
Мальчик с недоумением выглядывал из-за юбки матери; чужой человек вынул из кармана железную нарядную коробочку и, присев на корточки, позвал:
— Иди сюда, Сережа, подойди ко мне…
Большие исплаканные Катькины глаза не отрывались от его лица, осунувшегося, бледного, несчастного и по-прежнему красивого; к сердцу ее медленно подобралась и больно схватила жалость. С отчаянной мукой ощутила Катька, что любовь к этому человеку, горькая, несчастная ее любовь, не утихала и никогда не утихнет, Катька почти инстинктивно подтолкнула Сережку к отцу. Голубые, хрустальной, излучающей чистоты глаза мальчика смотрели, не мигая, серьезно и с любопытством. Но леденцов он не брал.
— Возьми, сынок! — прошептал Коптильников растроганно.
Мальчик вопросительно оглянулся на мать. «Боже мой, до чего же они схожи, как одно лицо!» — отметила она и, наклонившись, кивнула. Коптильников бережно взял сына за плечи, легонько сжал, потом, приподняв, прижал к груди, поцеловал в щеку, в глаза.
— Растешь, сын, сынок мой!.. Крепенький!.. Мужик!.. — приговаривал он и смеялся глухим, горловым, похожим на рыдание смехом.
— Дядя, пусти меня, — сказал Сережка; он решительно освободился от отцовских объятий и побрел ко двору, разглядывая разноцветные леденчики.
— Что это тебе вздумалось прийти? — Катька привалилась плечом к углу бани. — Недавно ты глядел сквозь меня, точно я пустое место…
— Тяжело мне, Катя, — сознался Коптильников. — А возле тебя легче… Боюсь, зверем сделаюсь. Довели.
— Ты сам себя довел! Жадность загрызла: глаза завидущие, руки загребущие!.. Вот и поплатился. — Катька показалась ему осуждающей и скорбной. — По ровной дорожке на «Победе» катался, никого за людей не считал. В яму угодил — взмолился, за что уцепиться, ищешь. Не подадут руки!
— Знаю. Столкнуть в яму у нас всегда готовы с охоткой. Вытащить — мимо пройдут, отвернутся. — Губы Коптильникова сомкнулись жестко, мстительно. — Сам выберусь! Сам встану на ноги — ученый на всю жизнь! И кое с кем поквитаюсь.
— За что квитаться тебе? За то, что разгадали тебя, правду в лицо сказали?