Васпы забирали своих неофитов в раннем детстве. Я могу лишь предположить, что на момент инициации мне было около десяти лет. Потом я какое-то время проспал в коконе, а когда вылупился — началась новая жизнь и новый отсчет. В качестве васпы я прожил двадцать три зимы, прибавить к этому десять лет человеческой жизни — в общей сумме получается тридцать три.
Каждый из нас пользуется этой нехитрой арифметикой, чтобы адаптироваться в новом обществе. И это — такой пустяк по сравнению со всем остальным.
Раньше я не задумывался, насколько это вообще будет тяжело — начать новую жизнь. Любое начинание — всегда пугающе. Любая перемена — болезненна. В конце концов, каждый из нас прошел Дарскую школу, а это значит — трудностями и лишениями нас не испугать. Но только отчего сломался один из самых стойких и сильных? Я не могу поверить, что пройдя через все это, Пол сдался и закончил свою жизнь столь отвратительным и наиболее позорным для васпы способом.
— Самоубийство, — произносит лейтенант полиции, и я вижу, с какой брезгливостью медэксперт упаковывает тело в черный пластиковый мешок. Люди еще не до конца избавились от негативного отношения к васпам (а некоторые и не собираются избавляться) — а все потому, что генетически мы, скорее, насекомые, нежели млекопитающие.
«Wasp» — это значит «оса».
А к представителям иного вида всегда будут относиться с опаской, не так ли?
Я отхожу в сторону, в тень, освобождаю дорогу полицейским. Вынужденные иметь дело с мертвым васпой, они вряд ли захотят столкнуться еще и с васпой живым. Медэксперты не удостаивают меня и взглядом, однако лейтенант косится в сторону и морщит лоб, будто вспоминая, где видел меня раньше.
Я спокойно выдерживаю его взгляд. Возможно, видел. В столице я не впервые: три года назад я уже пытался изменить что-то в своей жизни (и, возможно, в жизни всех васпов). Но тот путь оказался ложным. Теперь у всех нас появился второй шанс. И хотя я не единственный, кто принял новые идеалы и боролся за них, все остальные васпы по-прежнему считают меня своим лидером. Это накладывает на меня определенные обязательства — вроде опознания тела. И я понимаю, что это своеобразное уважение к васпам, как к самостоятельной расе. И должен быть благодарен за это.
Но было бы куда лучше, если бы лейтенант спросил мое мнение.
Если бы он его спросил — я бы с уверенностью ответил, что не верю в самоубийство Пола. Как никогда не поверю ни в одно самоубийство васпы, потому что такого никогда не случалось в прошлом и не произойдет в будущем. Потому что одного взгляда на Пола хватило, чтобы понять — кто-то убил его.
3 апреля, четверг
…я чувствую запах — его не спутаешь ни с чем. Запах копоти и свежей крови. Он забивает рецепторы, им пропитался воздух и кожа на лице. В жарком мареве фигура женщины кажется нечеткой, как карандашный набросок.
— Господин, пощадите! Не оставляйте ребенка без матери!
Женщина ползет на животе, ломает ногти о дощатый пол. И я вижу себя со стороны — неподвижную сгорбленную фигуру, подсвеченную сполохами пожара. Лицо безэмоционально и мертво, как треснувшая глиняная маска — лицо чудовища, лишь отдаленно напоминающего человека.
— Где… неофит? — онемевший от долгого молчания язык с трудом находит и выталкивает нужное слово.
Странно, что этот глухой и хриплый голос тоже принадлежит мне.
Женщина плачет, целует разбитым ртом сапоги. От нее пахнет кровью и страхом. На тонкой белой шее пульсирует жилка: поддень ножом и на руки выплеснется целый фонтан горячей и яркой крови — хороший подарок для того, кто вынужден существовать в холодном и сером мире.
Мое сердце бьется в такт ее причитаниям. Это пьянит, будоражит давно остывшую кровь. Я чувствую, как в груди разливается тепло, и сладко ноет внизу живота, а голова плывет, наполняется туманом. Сладко. Так сладко и горячо.
Я достаю нож — лезвие заточено и надраено до блеска. При виде его женщина начинает выть, а я улыбаюсь — бесстрастно и холодно, так умеют улыбаться только васпы.
Крики разрастаются, вплетаются в гул огня и рев вертолетных лопастей, затем сливаются в один дребезжащий нарастающий звук…
Будильник разрывается до тех пор, пока я не хлопаю по нему ладонью, погружая квартиру в привычную немоту и тьму. На часах — 6:30, и хотя световой день стал увеличиваться, в это время солнце еще скрыто тяжелыми облаками, и за окном царят сумерки.
Я поднимаюсь быстро — сказывается военное прошлое. Но в ушах еще стоит надрывный плач, а пальцы мелко подрагивают, будто все еще сжимают рукоять ножа. Поэтому я бреду в ванную, шаркая по дощатому полу, как дряхлый старик. Облезшая краска тянется следом, как красноватые струпья. И не задумываюсь над тем, вес ли собственного тела пригибает меня к земле или тяжесть нажитых грехов.