— Хорошо, — говорит Торий и делает равнодушное лицо.
Наверное, мне следовало извиниться, да? Я вспоминаю об этом только теперь, когда в перерыве обновляю свои записи. Но в тот момент просто молчу и стою, как баран. Смотрю в пол, не зная, что сказать, куда деть руки или себя всего. Торий некоторое время ждет, потом поворачивается, чтобы уйти.
Выручает случай.
В лабораторию врывается Марта — немолодая пробивная женщина, в чьи обязанности кроме обычной секретарской рутины входит также и общественная работа. Сейчас она потрясает разлинованными листами и с порога громко заявляет:
— Жаль надолго вас прерывать, поэтому быстро сдали по десять крон в фонд помощи северным регионам!
Она кладет список прямо на коробки с реактивами и начинает лихорадочно его листать, выискивая фамилию Тория. Профессор лезет в карман, вытаскивает купюры.
— Конечно, конечно, — бормочет он. — Что вообще слышно? Я, как всегда, пропускаю все свежие новости.
— Второй поселок достраивают, — как на духу отвечает Марта и ловко выхватывает у Тория деньги. — Как снега сойдут, будут земли распахивать, сельское хозяйство поднимать. А то после этих нехристей не земля — одна пустыня. Ага, распишитесь тут и тут…
Марта подсовывает ему листы и только теперь замечает меня.
— Ой, — произносит она, и ее щеки покрывает румянец. — Прости, Янушка, — продолжает она виновато и сладко. — Я не про тебя. Я про других нехристей. Которые… хмм…
Она умолкает и смотрит на меня влажными округлившимися глазами. Тогда я тоже лезу в карман и достаю мятую десятку. Кладу на стол, рядом с рассыпанными листами.
— Возьмите.
Она вздыхает, всплескивает руками.
— Да зачем же? Да к тебе я без претензий вовсе! У тебя и так из жалованья по статье вычитается.
— Знаю, — спокойно отвечаю я. — И все же возьмите.
Марта не возражает — купюра исчезает в ее бездонных карманах. Торий смотрит на меня и молчит. Я старюсь не поднимать головы, чтобы не встретиться с его взглядом — понимающим ли? Осуждающим? Так ли это важно. Лишь бы не сказал ничего. Не начал расспрашивать.
Да и что я ему отвечу?
После обеда Торий отлучается по делам, а я задерживаюсь до восьми. А все потому, что в одной из лабораторий потек фармацевтический холодильник, и мне приходится отгружать его на гарантийный ремонт. Для этого нужно заполнить кипу бумаг (даже будучи простым рядовым мне не доводилось писать столько рапортов, воистину — человечество любит усложнять себе жизнь). Поэтому я едва успеваю к самому закрытию. По злой иронии судьбы: здешним мастером оказывается один из тех беженцев с севера.
Их сразу можно отличить от местных по тому, как они пялятся на тебя со смешанным чувством ненависти, страха и какого-то мерзкого заискивающего почтения. Сейчас это кажется еще более отвратительным, учитывая, что я больше не ношу преторианскую форму и мои текущее запросы далеки от прежних.
Есть разница, угрожать сожжением деревни или просить починить холодильник по гарантийному талону, не так ли? Все равно, этот щуплый человечек смотрит на меня, будто я собираюсь вырвать ему почки.
— Конечно, пан. Все сделаем в лучшем виде, пан, — суетливо бормочет он и выхватывает бумаги дрожащими руками, быстро, чтобы случайно не коснуться еще и меня.
— Прошу, без чинов, — устало произношу я.
— Да, да… — едва не кланяется он.
И открывает мне дверь, и закрывает ее за мной.
Я ухожу так быстро, как только могу. И только пройдя квартал, осознаю, что меня трясет от отвращения. Пальцы помимо воли сжимаются в кулаки — хочется ударить в это бледное лицо, чтобы стереть с него раздражающее заискивающее выражение. Да только кто виноват больше? Запуганный, привыкший повиноваться силе деревенщина или тот, кто все эти годы терроризировал его?
Вынужденный существовать бок о бок со своим кошмаром, он не понимает, почему власти не стерли нас в порошок вместе с Ульями? Почему выделили деньги на программы по реабилитации насильников и убийц? Почему позволили жить и работать наряду с добропорядочными гражданами Южноуделья? И он, этот добропорядочный селянин, возмущается, что насильники и убийцы разгуливают на свободе. И тайно поддерживает Си-Вай. И будет только рад, узнав о смерти офицера Пола.
«Туда ему и дорога, проклятому насекомому!»
И никакие извинения, и никакая гуманитарная помощь не изменят его отношение. Просто потому, что эти, городские, видят во мне искалеченное существо со сбитым жизненным ориентиром. А он — он видел, как я стоял на пороге его жилья, наслаждаясь его болью, его страхом. Как я насиловал его дочь, как забирал сына.