Царица и статс-дамы её оделись иноземными крестьянками, несли корзинки, букеты, снопы. Супруги вельмож — турчанками, пастушками, нимфами, а иные боярынями. Звенел колокольцами, нашитыми на руках и ногах, бородатый жрец некоего дикого племени, рычал и толкался царский повар, весь в медвежьей шкуре. Герцог-жених представлял французского виноградаря, держал в руке серп и шёпотом складывал стихи для невесты, надвинув на лоб широкополую шляпу.
В свите голштинца находился камер-юнкер Фридрих Берхгольц, сын генерала, служившего в России. Оказавшись здесь после девятилетнего отсутствия, он поражался — Петербург из деревни, обнимавшей цитадель, сделался большим городом, избы за каменными зданиями скрылись, на улицах сотни фонарей, кладут настил для прохожих. Говорят — населения около пятидесяти тысяч.
Над цитаделью, над всей столицей сверкает шпиль собора Петра и Павла, покрытый медными, ярко вызолоченными листами, играют куранты — так же хорошо, как амстердамские. Камер-юнкер ведёт подробный дневник; как истинный придворный, он замечает, что двор Екатерины не уступает любому германскому — четыре комнатных дворянина, пажи в зелёных мундирах с красными отворотами, прекрасный оркестр. У царя же проще — несколько денщиков, большей частью незнатных. Причёска царевны Анны словно от лучшего парижского парикмахера, туалеты по последней моде — вечером была в бальном, с крылышками, герцога сводила с ума. Встретив бродячего савойяра с дрессированным сурком, Карл умилился — ну совсем как дома...
На приёмах в Летнем саду унтер-офицеры таскают чаны с водкой, наливают ковшами, угощают усиленно — царь следит, чтобы пили исправно. Пьянство не поразило: немцы недурно соревнуются с русскими за столом и ещё добавляют на квартире. Герцог учредил «тост-коллегию» из собутыльников — свитских. Зато еды на званых обедах, свидетельствует камер-юнкер, втрое больше, чем в Голштинии.
Танцы — здешняя страсть. Царь поднёс штрафной бокал кавалеру, который отпустил даму и не поблагодарил, не поцеловал ей руку.
Вообще любезен нынешний Петербург. «Русские женщины теперь мало уступают немкам и француженкам в образовании и светскости, а иногда и превосходят». Нередки в семьях, при девочках, иностранные гувернантки.
«Маленькой княжне Черкасской лет 8 или 9, и она для своих лет так мила и приятна, что можно подумать, наилучшим образом воспитана во Франции».
Впрочем, образованности подлинной камер-юнкер не ищет и сам не имеет. Чудо, как раскусил петербургский бомонд европейские плезиры, как бойко перенимает! У княгини Кантемир, жены молдавского господаря[127], в новом отеле на левом берегу, против цитадели, — форменный парижский салон. В узком кругу, в будуаре, резвились, пили из стеклянного башмачка и прочих занимательных посудин. Сын Кантемиров Антиох[128], ещё подросток, обещает быть поэтом, царь слушал его и наградил, но это Берхгольцу нелюбопытно. Он считает лакеев в особняке Строганова, заводчика из мужиков. Их восемнадцать, все в великолепных ливреях, а музыкантов восемь.
Царь показывает герцогу Адмиралтейство. Идёт, сдерживая зевоту и камер-юнкер, дневник аккуратно заполняется. Мастерские грандиозны, одних канатных три, по полверсты каждая. Преувеличил, — дифирамбы придворному свойственны...
Девять лет назад не спускали на воду кораблей стопушечных, не делали дорогих тканей, изразцов. Неужели русское изделие? Голштинец кратко записывает. Зато фейерверку, данному в честь заключения мира, уделил не одну страницу.
«Сперва представилось взорам большое здание, изображавшее храм Януса. Оно было открыто, и внутри виднелся, в прекрасном голубом огне, старый Янус, державший в правой руке лавровый венок, а в левой масличную ветвь».
Мудрый двуликий, смотрящий в прошлое и в будущее, бог входов и выходов, начинаний и завершений...
Задвигались машины, окружавшие высокий постамент, появились два рыцаря — у одного на щите двуглавый орёл, у другого три короны — и сошлись для рукопожатья. Затем, направо от храма, засияло Правосудие, оно попирало ногами двух фурий, а сверху зажглась надпись «Сим победит». Вспыхнул корабль, двигавшийся к пристани, под девизом «Конец венчает дело». Фигуры горели, унизанные зажжёнными фитилями. Пламя охватило две пирамиды, казалось, созданные из бриллиантов, потом ещё две. Взлетело множество пылающих шаров, огромных и сильных ракет, забили огненные фонтаны, завертелись огненные мельницы.
Народ, запрудивший площадь, кричал от страха и восторга. Плескались фонтаны вина, солдаты рвали на сотни частей бычью тушу. И в то же время «огонь с валов крепости, и Адмиралтейства, и стоящих по Неве галер был так велик, что всё казалось объято пламенем, и можно было подумать, что земля и небо готовы разрушиться».
С тем же придыханием провинциала описан Петергоф — «большие, прекрасные сени, а вверху великолепная зала», «чудный вид на море», «сад, очень красиво расположенный». Изумляет каскад в парке — «так же широк, как весь дворец».
Камер-юнкер изрядно путешествовал, но он ослеплён. Вдобавок неравнодушен к невесте герцога — «прекрасна как ангел». Благоговеет перед Петром. Часто видел Меншикова, но как-то отдельно от подвижного, деятельного царя; запомнил лишь красный, на зелёной подкладке, французский кафтан князя и русский, усыпанный каменьями наряд княгини Дарьи. Губернатор жаловался на здоровье.
Поблек былой камрат государя. Голштинцы втихомолку толкуют, — не окажется ли он в петле, как князь Гагарин, награбивший себе гигантское состояние.
Висельник по случаю торжества не снят, покачивается на ветру, караульные отпугивают ворон от высушенного трупа. Выставлены в назидание, на Троицкой, и головы пяти человек, казнённых за разные преступления. Берхгольц ходит смотреть, хотя парад сей зловещий в порядке вещей повсюду, не только в России.
Целый месяц гремит праздник; обитатели, соседствующие с цитаделью, не раз вставляли стёкла в окнах — пальба сопровождала катанья по Неве, свадьбы, церковные службы, обеды и ужины во дворцах, сражения на сцене театра. Чу, пьеса про Александра Македонского! Восемнадцать длиннейших актов, два вечера подряд...
Погода неласкова, набегают дожди, шквалы, но царю нипочём — жарко ему, солнечно в эти дни, плащ не накинет и гостей заставляет мокнуть. Острейшее для него наслаждение — демонстрировать всё созданное, всё, чем богата его столица. Будь то судно на стапеле, полотно русского живописца или Венера в Летнем саду — посланница Древнего Рима. Иностранцы гурьбой за Петром изощряются в риторике. Хмельная, она подчас двусмысленна.
— Пороха на праздник потрачено столько, что царю хватило бы на новую войну.
— Счастье, что потрачено.
Царю доносят подслушанное, он смеётся. Что ж, чужое могущество — бельмо в глазу. Сие — натура человеческая. А ныне явно всей столице, знатным и простому народу, каким ришпектом пользуется Россия, сколько флагов пожаловало в Питер, сколько особ титулованных и языков.
Собрался сенат, попросил царя принять титул соответственно заслугам его — Пётр Великий, отец отечества, император всероссийский. Отвечал он кратко, заповедал «не ослабевать в воинском деле» и трудиться для общей пользы, «от чего облегчён будет народ».
И снова маскарад.
Уже обтрепал матросскую свою униформу на балах, на шествиях, на переправах через осеннюю Неву. Усталости не ведал. В пылу веселья не забывал о делах. Иногда отводил в сторону архитекта Трезини — виноградарь швейцарский, в безрукавке, в галстуке красно-зелёных тонов Астано, докладывал великану-матросу о городовых работах, которые ни на день не упускал из виду. Сваи на Васильевском забиты все, выкладывают фундамент Двенадцати коллегий рачительно и с крайним поспешанием.
— Здание важнейшее, — твердит император. — Обитель Минервы... Цитадель закона будет у нас в столице.
А гостям сказал, обняв архитекта:
— Господин Трезини возводит нам постройку величайшую в Европе. А может, и в целом свете...
127
У
128