— Здесь у нас сад, смотри, мастер!
Остановившись у стены, перед картой, Пётр очертил рукой пустыри на левом берегу Невы, против своего дома и причалов. Широкие аллеи, деревья и цветы из разных краёв...
— Гуляй кто хошь! Исполнил что надо — гуляй!
И школы учреждает, доступные всем. Царю сочувствует Лейбниц[54]. Доменико не читал его, но из уст Петра слышал — это один из мудрейших мужей Европы.
Посещения царя кратки, но странная лихорадка треплет долго. Выгнав злейший трубочный дым, зодчий рисует.
О жизни своей здесь, о защите нужно думать прежде всего. Петербург покамест фортеция на море, и быть должно ей неодолимой. Цитадель Петра и Павла оденется камнем. Поднимется Адмиралтейство — стапели, мастерские в крепкой опояске стен — ещё один оплот на Неве. Где его строить, ещё не решено.
Сознает зодчий, вполне сознает: на год и на два отодвинется срок контракта. Не стоит загадывать, не стоит...
Утопая в рутине, расстроенный до слёз недовозом брёвен или харча — остро врезалось в память это смачное русское слово. — Доменико внезапно чувствует себя покинутым, заблудившимся сиротой. Он ругается по-итальянски. Проклятье! Наплевать на всё, смыть с сапог, с рук непросыхающую болотную грязь — и домой, в Астано! Бывает, ностальгия ждёт мелкого повода, чтобы ужалить нестерпимо. Косой луч солнца, упавший на стол, на тарелку, точно как когда-то... Звук коровьего колокольца, сонное бормотанье голубей...
Сердитый, придирчивый выходит архитектонский начальник к работным людям. Разражается непонятной бранью. Лентяи, задерживают его здесь, в унылой, мокрой Ингрии... Вот сдаст он Брюсу эту казарму, этот земляной редут — и баста!
Домой, в Астано!
Противна пятнистая изба, надоел котелок с кашей из ротного котла. Но на стенах, на конторке, на сундуке — чертежи и наброски будущего. На некоторых листах след нетерпеливой руки царя. Он присутствует постоянно. Его почерк, крошки его табака...
Адмиралтейство... Где ему быть? На Городовом острове, возле царского дома, оно зачёркнуто. Перенесли, по зрелом размышлении, на Васильевский, где больше простора. Но и там оно под сомнением.
Отбившись от Майделя, Петербург взялся за топор, за пилу. Городовое дело пошло бойко. Нахлынули босые ватаги мужиков. В Курске, в Орле, в Воронеже выпускали воров из тюрем на поруки конвоирам. Кто поздоровее, тот добирался, лязгая цепью. На церкви Святой троицы заблистал высокий шпиль, на площади того же названия подвели под крышу остерию. «Три фрегата» — окрестил её царь. Выбитые на медной доске, они висят над входом — статные, в вихре порохового дыма, и зазывают к стойке, к длинным, тяжёлым столам, прибитым к полу гвоздями. Расширен Гостиный двор, избяные резиденции высших чинов обрастают пристройками. В Летнем саду принялись высаженные молодые дубки, липы, брызнул, поднял дрожащую радугу первый фонтан.
В августе из побеждённой Нарвы заскочил ненадолго Меншиков. У Доменико смотрел эскизы Адмиралтейства, за усердие похвалил и, теребя плечо зодчего, покровительственно прибавил:
— Бедновато у тебя... Помпа нужна, понял? Тут же адмиралы, главная власть морская. Здание не хухры-мухры — столичное.
Столичное? Так неужели Петербург... Губернатор подтвердил: да, такова воля его величества. Правда, указа на сей счёт нет.
— К тому идёт... Вот образумим Карла... Ты испугался, что ли, архитект?
Князь смеётся. К тому идёт, пусть... Но начинать сейчас, под огнём врага? Майдель за Сестрой, вернётся не сегодня-завтра. Строить столицу?
Смех умолк, выпученные глаза Меншикова стали холодными. Он сорвал со стены набросок Адмиралтейства, скомкал. Произнёс, едва разжимая тонкие губы:
— Кого боишься, архитект?
Наступил на комок бумаги, вышел. Доменико, потрясённый неожиданностью, обидой, долго не мог успокоиться. Столица? Когда-нибудь, если богу угодно... Царь дерзок невероятно. И не терпит промедления... Доверяет ему, Трезини из Астано, столичное здание...
— Светлейший ошибается, — пожаловался он Брюсу. — Я вовсе не из-за шведов...
Роман разжал пальцы, наклонил лобастую голову, поглядел на ладонь.
— Я сам поражён. Перемены, перемены... Торопимся очень... Не наломать бы...
Деды его, шотландцы, бунтовавшие против английского трона, откочевали в Москву. Но и потомок не забыл Марию Стюарт, королеву гордого племени, носит её изображение на перстне-талисмане. Невинноликая, в чёрном траурном облачении, она осуждает своевольство монархов. Не она ли сблизила Доменико с Романом?
— Губернатор не хочет меня... Дворцы ему давай, дворцы! Нет, увольте! Есть Фонтана... Отец пишет мне: не слишком ли ты, мальчик, уповаешь на русского владыку? Околдован ты, как будто... Берегись, поскользнёшься!
Роман досадовал:
— Экой фейерверк! Окачу тебя, вот, из ушата... Губернатор тоже слуга, как и мы.
Потом другие мысли посетили Доменико. Конечно, не ему сооружать столицу. И Фонтана не годится... Красоту Рима создавали великие зодчие. Микеланджело, Браманте... Он, Доменико, недостоин обмыть им ноги. Неповторимым в своей прелести должен быть и Петербург — очаг просвещения. Безусловно, царь призовёт самых одарённых зодчих. Наилучших в Европе...
«Уже не в туманной дали тот лучезарный день, когда я буду с вами, мои дорогие. Надеюсь, в течение года я управлюсь здесь. Царь получит от меня необходимые здесь укрепления — и я свободен. Привезу вам русской икры и русские меха — они вылечат бабушку от ревматизма».
— Кто же он?
— Сэр Чарлз Витворт. Восходящая звезда нашей дипломатии. Ему нет ещё тридцати, а он уже...
— Знаю, знаю, — перебил Дефо. — Подвизался при венском дворе. Да, родился в тысяча шестьсот семьдесят пятом. Сын Ричарда Витворта из усадьбы Брауэрпайп. Преуспевал в Кембридже, в колледже Святой троицы.
— Чёрт вас возьми! — воскликнул Гарлей. — Вы зазубрили ваши досье наизусть.
— Известную часть, — ответил Дефо скромно. — Что ж, выбор недурной. Я опасался, что вы пошлёте в Россию какого-нибудь напыщенного дурака. Вроде Стоуна.
— Он в штате посольства.
— Знаю. Умора! Заявил мне, что ненавидит конину, а московиты — мусульмане, и ему придётся... Я обогатил его эрудицию. Умоляю, прикройте окно!
На набережной Темзы завопили трубы. Военный оркестр устроил репетицию.
— Серенада в честь государственного секретаря, — заметил Дефо колко.
— Ничего подобного. Марш сложен во славу Мальборо.
— Ах, простите! Мы всё ещё празднуем победу при Бленхейме. Леди Мальборо прыгает от радости, и её величество пытается сделать то же, несмотря на свою комплекцию. Поэтому Витворт ещё не утверждён. Нельзя портить настроение её величества. Нельзя поминать богохульника Петра.
— Перестаньте, несносный вы человек!
— Я приготовил для вас речь в парламенте. Слушайте! Битва при Бленхейме ничего не решила...
Гарлей поднял руки.
— Ради бога... Мальборо недосягаем, королева заказала для него чертог. Она носит его на руках.
— Но желудки-то пусты.
— Зато праздник. Нельзя отнимать праздники.
— Они заглушают голод. Но ненадолго, ваша честь! В Лондоне никогда не было такой массы нищих.
Прекратить войну! Только мир принесёт равновесие в Европу. Пусть Франция и Испания под одной короной! Опасно для Англии? Чушь? Ведь не удержатся они, сами вырвутся из упряжки. Французы будут только ослаблены раздором. Как не понять простой истины — история умнее людей, дерущихся из жадности, из зависти. Либо орущих в парламенте...
— Другое дело — поход царя Петра. Карл поступил бы умно, если бы уступил ему гавань. Нет, артачится! Потеряет больше — ручаюсь, ваша честь!
Швеция нарушила равновесие, захватив земли германские, польские, всё Балтийское море. Срок её триумфа краток. Россия требует своего по праву.
54