Утомилась, отхлынула вода. Есть повод отпраздновать. Петру легко вообразить — его вёслами отражён штурм. За столом незримо — камрат.
«Из Волги в прорезном стругу 80 стерлядей живых, из которых сегодня трёх выняв и едим сейчас и про ваше здоровье и при рюмке ренскова...»
Нельзя оставить губернатора без новостей военных. Важных немного. Шведы сей год не тревожат: нарушит черту горизонта чужой парус, но боя не примет — от погони наутёк. Покоя просит... Так нет, не давать ему отдыха!
В заливе у Выборга «по преудивительном и чудесном бою» взят на абордаж, с пяти лодок, адмиральский бот — на нём сто человек и пушки. Увы, при этом погиб отважный Щепотьев. На суше, под самым Выборгом, — русские полки, во главе с царём и Брюсом. Петру не терпелось — каков он, хвалёный королевский оплот? Завязались перестрелки, стычки. Оборона сего места разведана — только это и требуется пока.
Часто не хватает Данилыча. Нет и Екатерины — снова беременна, а то бы затребовал сюда. Пётр уже брал её с собой — вынослива в дороге, как неутомима на ложе. Послушно повязывает шарф, связанный Екатериной, — чудится запах её духов. Велела щадить себя — не застудиться, кушать горячее, глотать пилюли лейб-медика Арескина[61], от нервов. Петербург колеблет сей регламент. Бешеная тут жизнь.
В «хоромах», у кровати, лежат книги: Леклерка «Архитектурное искусство», Бринкена «Искусство кораблестроения», курсы фортификации Блонделя и Вобана. Полезны весьма — надлежит перевести и печатать. Пётр читает рано утром, при свечах, когда город ещё спит. Днём он на ногах, в седле, на корабле.
У моря, на островном мысу, заметил толстые чёрные пни. Дубовые! Напрасно сгубили великанов.
«Пни беречь, от них мочно быть отпрыскам».
Флот тоскует по дубовой древесине. Средь тысячи забот основная и постоянно — корабли, водные пути. И не только морские. Промерить реки, тяготеющие к Неве, к Ладоге, к Верхней Волге, дознаться, удобны ли для навигации, для прогона плотов.
Жаркая осень выдалась Брюсу, Кикину, всем начальным. Нерасторопны, медлительны. Время, время... Догадкой бедны, ждут приказа. Сами думайте, господа! Накапливается злость. Средство против неё вернейшее, не чета пилюлям, — выйти в море. Или наведаться к мастерам — судовых, кузнечных, строительных, всяческих дел.
Каменная работа спорится, швейцарец уже второй кирпичный бастион сдаёт. Не ленится архитект.
Кладка плотная, ровная. — Пётр погладил с удовлетворением. Сверил с чертежом. Погрешности ни на палец. Золотой швейцарец! Неужели покинет нас, укатит к виноградам своим? Удержать бы... Богатства он не ищет — так, стало быть, славы?.. На подвижном, смуглом, почти чёрном от загара лице царь не прочёл ничего, кроме живого внимания.
— Себя встроил, мастер.
Тот смотрел недоумённо.
— Имя твоё здесь вот, — и Пётр постучал по кладке. — На веки веков... Там Головкина Гаврилы Иваныча бастион, там князя... А ты тут прочнее. Скажут потомки: Трезини строил, Доменико. Ну, окрестили же тебя! Кирпич во рту ворочаю — До-ме-ни-ко... А по-другому можно звать?
Архитект поймал намёк. Смеясь, начал разматывать вереницу имён, с которой родился.
— Стой! Адриано? Андрей, по-нашему... А батюшку твоего Иоаким? По-русски будем звать. Согласен?
Отныне архитект Трезини — Андрей Екимович, воля царя объявлена. Устроены потешные крестины — с участием Брюса, уже полностью прощённого, и Крюйса. О событии сообщено в Астано.
«Попробуйте произнести! Вам, наверно, ещё труднее, чем для русских — Доменико».
Не причуда царя, не шутка, как показалось там, у стены, под моросящим дождём. Нет, по сути, награда, знак близости монарха и зодчего. До боли сжимая плечи Доменико, Пётр одарил его в тот день небывалой откровенностью.
— Тебе хорошо, мастер! Человека бы так строить... Вот ломаю упрямцев... Обломаю, а нет — во гроб с ними сойду. Доконают...
Доменико написал:
«Я общаюсь с царём чаще и имею возможность заглянуть в глубины души этого замечательного правителя. Он подвержен приступам ярости, но они не беспричинны. Клеветники говорят, что над ним властвуют дурные страсти, — это неправда. Он подавляет их в себе и искореняет в других. Он ценит людей, полезных для государства, к ним он добр и участлив, остальные не имеют для него никакого значения. Слепая преданность для него дёшево стоит — он требует от подданных веры в его предприятия и сотрудничества и готов преобразовать Россию или погибнуть, если они окажутся недостойны его благородных целей.
С его приездом здесь всё зашевелилось, как в муравейнике, задетом палкой. Царь поручает мне важные работы. Мы условились, что я уеду не раньше, чем закончу цитадель, всю целиком, включая и парадные ворота, обращённые к главной площади.
Гертруда шлёт вам свою искреннюю симпатию. Она мечтает побывать в наших краях, но когда это случится, сказать не могу. Работы много, и ходатайствовать об отпуске было бы неуместно».
Город Сандомир польстил Данилычу чрезвычайно. Устами не только воеводы и союзных польских военных, но и местного пииты. Шляхтич Георгий Девиц прочёл:
Славословия уже привычны Данилычу, но стихи... Ода в его честь прозвучала впервые. Он благосклонно кивнул пиите. Воеводе, стоявшему рядом, шепнул, что последняя строка растянута, а в общем — недурно, недурно...
— О, яснесияющий князь — зналец поэзии!
Искусны же поляки в политесах! Невелик Сандомир, а поди ж ты... Успели превратить зал ратуши в некий храм Геракла. Изображённый на ткани, герой древних попирает главы поверженных злочинцев. В чертах богатыря Данилычу нетрудно узнать свои. Сонмы пляшущих дев, оголив груди, стремятся к Гераклу по ниспадающим полотнам. То, должно быть, нимфы, жительницы волшебных грецких лесов. У ног Геракла, на возвышенье, победителю уготован трон — иначе не назовёшь сие расшитое, горностаевым мехом обрамленное седалище. Памятуя этикет, Данилыч не сел, слушал речи воеводы и союзных панов-генералов стоя, выставив слегка вперёд руку на перевязи.
— Яко Геракл, сразивший кентавров, — зудит в ухо переводчик. — Отдохновение от бранных трудов своих находящий, а также врачевание ран...
Рана, положим, одна и незначительная — почти зажила. Нужды в повязке нет, но пусть видит вельможное панство — он рубился под Калишем как простой драгун.
Геракл, отважный Давид, одолевший Голиафа, великий воитель Александр — все они взирают с того света и даже завидуют. Риторика отменная. Переводчик мог бы умолкнуть — и так понятно. Что ж, успех в самом деле редкий.
Армия Мардефельда разгромлена, тысяча восемьсот шведов вместе с командующим в плену. Русские потери — восемьдесят убитых. Цифра приуменьшена, но ненамного. «Прежде небывалая баталия, — писал Данилыч в Петербург царю. — Глаголю: виват, виват, виват!»
Самому себе... Совесть не кольнула за перехлёст. Его заслуга, он командовал, он пролил кровь. Раненая рука невольно поднимается под тирады панегириков, под звуки кантаты, сочинённой для него. Локтем вперёд, напоказ... Щекочущее наслаждение разливается по жилам.
А что, Александр Македонский — довелись ему драться под Калишем — управился бы лучше? Неизвестно...
Словеса окончены. Музыканты — щёки лопаются у них — выдувают марш, воевода ведёт князя в соседнюю залу, к столу. И там кресло, подобное трону. Отбитые у шведов флаги. Князю подносят тушу, зажаренную на вертеле, благоухающую специями. Помнить наставления ван дер Элста — нож не хватать, только одобрить угощенье. Засновали лакеи с салфетками, смоченными в горячей воде. Не забыть вытирать пальцы.
61