Утром просил прощения. Принцесса вышла пить кофе заплаканная и в неглиже. Придворных не постеснялась. Юлиана негодовала. Чашку она держала неловко — кофе стекал по скрюченным, подагрическим пальцам.
— Возмутительно! Оскорбление вашей фамилии, ласточка! Ступайте к царю!
— Куда? Он в Финляндии.
Царь с нею ласков, при нём Шарлотта испытывает женский трепет. Мужа она боится. Томят предчувствия. Она жертва злого рока. Что может сделать царь?
Юлиана клокочет.
— Вы унизили себя. С русскими так нельзя. От царя вы могли бы добиться всего... Вы лопочете как девчонка — надо требовать. У разных парвеню дворцы, а вас перевезли из одной лачуги в другую.
Мазанка на левом берегу, обыкновенная, смотрит На Неву. Половина Алексея справа от сеней, Шарлотты — слева. У неё комнаты поменьше, зато выгорожен зал. Там клавесин, к которому она притрагивается всё реже. У Алексея в каморе крайней — Ефросинья. Присутствия метрессы как бы не замечают, даже Юлиана не заводит речи. Вяземский отселился. И новое жилище не вмещает всей свиты.
При доме — поварня, баня, грядки с капустой, луком, брюквой, дюжина чахлых липок, плохо прижившихся. Со двора видны крыши соседей — царевны Марьи, царевны Натальи, а дальше — дымы Литейного двора. Отступя от набережной, в уцелевшем лесочке — мазанка Гюйсена, ныне царского советника.
Наталья присылает звать их высочества в театр. Московская её труппа пополнилась. Играют покамест в сарае, для всех прилично одетых. На афише две комедии Мольера, одна про доктора Фауста, и русские пьесы, в том числе из-под пера царевны. Представление длится с полудня до семи вечера.
У Шарлотты разболелась голова. Плошки с маслом чадили, пахло дёгтем, которым горожане смазывают сапоги. А главное — принцесса не поняла ни слова. Алексей сидел с каменным лицом. Царь пожелал видеть его на спектакле непременно — давали «Стрельцов». В интермедии, между восстанием и казнью, вышел актёр, поясняющий события, и клоун — последний перебивал и смешил.
Царь потом любезно беседовал с Шарлоттой. Он ценит театр, назначил награду за хорошую пьесу — без грубого шутовства и без любви. Надоела она, всё те же восклицания и ужимки. Больше нужно материи поучительной.
— Правда ваша, батюшка, — откликался Алексей глухо и безразлично.
Шарлотта слушала зачарованно. Пётр целовал ей руку, а на сына и не взглянул, уходя. Ничем не увлечь его. Чуждо всё исходящее из отцовых уст.
Горбится, кашляет натужно — пожалейте, мол, хворого, не тревожьте. А бражничать — здоров. Разгул на всю ночь закатывает. Компания всё та же, новых не допускает. Ходят к нему духовные — за пожертвованием, да бурмистры из деревень его — царевич вникает в земельные споры, в драки между крестьянами, хочет прослыть справедливцем. С ближними людьми царя толковать ему не о чем. Из иностранцев уважает Гюйсена — за ум и учёность.
Барон визиту рад, откладывает манускрипт, разминая пальцы. Гору проектов настрочил барон, всё он обязан знать — устройство кадетских училищ, научного общества для отбора и перевода книг, работу почты, порядок пожалования в графы, оплату художников. Мало того — царь ждёт соображений о сельском хозяйстве, о мануфактурах, добыче руды. Применителен ли опыт германский к русскому?
— Порывы человеческие, — тянет Алексей чуть снисходительно, оглядывая стопы тетрадей.
— Неподвижны лишь камни, принц. Стремление к лучшему заложено в нас. Его величество правит интенсивно.
Что выгоднее экстенсивного способа, флегматичного, — полагает Пуфендорф. Страдания — удел неизбежный, так отмучиться поскорее и увидеть результат.
— Да, да, не ждать тысячу лет, — молвил принц, слабо улыбнувшись. — Но тот же автор указывает — успех Афин породил завистников и врагов. Всевышний смеётся над нашими надеждами.
Кстати, о возможностях человека... Алексей одолел наконец книгу, привезённую из Дрездена, — «Истинная учёность, или Краткий путь к познанию». Что думает о ней барон? Сочинитель пытается примирить Декарта с церковью.
На почве политики принц не задерживается. Обратил взоры к вершинам теории, ставит предел свободе воли, осуждает самомнение. И вдруг — запальчиво:
— Вы верите в дьявола?
В толстом, обстоятельном трактате о дьяволе ни слова. Как же так? Можно ли отрицать его? Очевидцев множество. В Анненбурге сатану видели у городских ворот. На детей наслал порчу.
— Галлюцинации, мой принц, истерика... Современный анализ не находит чёрта с рогами.
Гюйгену ясен ход мыслей бывшего воспитанника. Монархом руководит бог, но всегда ли так бывает? Алексей обвиняет отца и постоянно ищет опору. Пригодно любое суеверие... Одно утешительно — приобщён к языкам, к чтению. Да исцелится его раненая душа!
В библиотеке Алексея книг только иностранных более ста. Немецкие, польские, французские. Почти половина — издания текущего века. Приобретал за границей, прежде всего труды по теологии — православному наследнику интересны и прочие религии. Восхищается умелой риторикой католика, поносящего протестантов. Учебники стратегии, фортификации, мореплавания выбросил, старый курс военной архитектуры уцелел в библиотеке случайно. Потратился на многотомную «Историю Рима», на дорогую, с картами и гравюрами «Турецкую монархию», на «Историю крестовых походов», атласы, «Советы политикам» прехитрого кардинала Мазарини[81]. Царевич обнаружил вкус и к изящной словесности — знаком с поэзией Горация, с сатирами Ювенала, с остроумными «Наблюдениями» Мариво, со сказками Лафонтена[82].
Сажает рядом Фроську, пересказывает. Царицей будет, так не краснеть же за неё! Обоим полюбился поляк Невеский — пусть не классик, но до чего же меткие вирши!
— Один раз похвалит жена, зато десять обругает, один раз она овечка, десять — лукавая лисица. Перца в ней фунт, мёду едва ложка. Казалась пчёлкой, а на поверку — оса. Слышь, Афросиньюшка!
Точь-в-точь про Шарлотту. Оба злорадно хохочут. Девка вдруг отстраняется.
— Тебе бы добренькую... Я тоже оса. Уйдёшь к ней спать — ужалю. Завопишь.
И снова твердит Алексей: не мила ему немка, сын от неё нужен и только. Династии нужен. Домой отошлёт немку или похоронит тут... Не так, так этак избавится.
— Бог простит, видя мои бедствия. Я пока никто, но час мой настанет...
Отец прихварывает. Врагам недолго жить, — царь Алексей всех сожмёт в кулак.
— Шею никому не подставлю. Шалишь! Попы ждут, что им подставлю. Выкусьте! Кланяйтесь, да пониже, как бывало. Башкой об землю.
— Башкой, башкой, — вторит Фроська.
Бережёт наследника, отвращает приступ ярости — нервы у него, говорит лекарь, хрупкие.
— Митрополиту Стефану язык отрежу. Ишь заступник!
До поры — рот на замок. Кто не понял сей тактики — тот не друг. Мазарини писал: политик умнейший, но лишённый выдержки кончает плохо.
Бывая у царевны Марьи, Алексей больше слушает, чем говорит. Молчание — золото. Всякий люд при ней — странники, юродивые, гадалки. У тётки припасена весть из Суздаля, от Евдокии. Доставил преданный ей монашек. Он же и ответ понесёт.
— Ты моих убогих не бойся, — увещевает Марья. — Они все за тебя. Старица Феклуша намедни что сказала? Двоеглавых птиц нету. Орёл двоеглавый — знак антихриста.
«Кто немецкое платье носит, — твердят убогие, — кто бороды сбрил — тем быть в аду с царём вместе. О том письмена были в небе». Убогие чтят Евдокию и считают царицей истинной. Про неё и песня сложена:
Под Ярославлем понимай Суздаль, под келейницей — царицу, по ней плачет песня. Алексей списал, принёс метрессе, торжествуя.
— Чернь меня любит. Блаженны нищие духом... Кормят нас, Афросиньюшка, верят в нас. Попы да бояре двуличны. По мне, здорова была бы чернь, санта инноцента.
81
82