Увы, так устроен мир. Сочинитель, пожалуй, прав, говоря: «Уклад жизни не следует слишком реформировать». Творец не вернёт человека в эдем, не избавит от страданий.
«Неудачные браки», трактат Генриха Мюллера... Томик в восьмушку, в глянцевой белой свиной коже, прямо влип в руку и приковал на несколько вечеров. Бросало в жар от суровых слов Мюллера: «Горе тому, кто покривил душой, стоя перед алтарём. Произнёс «да» неискренне... Он клятвопреступник. Грешны и родители, понуждающие к браку. Основа счастья в браке — любовь благочестивых, добрых супругов. Не заменят её пи богатство, ни титул». Мюллер, умнейший Мюллер отстраняет Шарлотту, подводит Ефросинью, сердечного друга. Будто видит её, описывая достоинства отличной супруги.
Чаще всего Алексей открывает «Церковные анналы» Барония[88]. Штудирует книгу, делает выписки. Во всех странах Европы известна сия хроника, и для многих она — развлечение.
«843 год. При дворе Византии возымела власть дурная женщина. Она появлялась при всех голая...»
Алексей зажмурился. Верно, дьявольски хороша собой...
«...Опозорила императора, клеветала на патриарха Мефодия, но в конце концов была заключена в тюрьму».
Так и надо... Страница перевёрнута, однако обольстительная куртизанка не исчезла. Она сбрасывает тюремную хламиду. Теперь она — Вальдрада, метресса императора Лотаря. Из-за неё он преследовал жену. Был пристыжен папой и покаялся, но неискренне и умер от болезни.
И царя бог наказывает, отнимает здоровье. А обличать бесполезно — не раскается.
«Граф Эрбен во Франции взял другую жену при жизни первой, чем вызвал возмущение народа...»
Этот публично повинился. Но потерял совесть.
«Папа Паскаль запретил королю Генриху английскому вмешиваться в церковные дела».
Правильно сделал. На царя где управа? Глава католиков многое может...
«Леопольд, герцог австрийский, был отлучён от церкви. Он посмеялся над этим, и его страну постигло наводнение Дуная, унёсшее десять тысяч человек, затем моровая язва, и сам он погиб, упав с лошади».
Поделом ему... Царя кто отлучит? А надо бы...
«Император византийский Михаил развлекался, издеваясь над священными предметами, приказал своему шуту Теофилу изображать патриарха и шествовать в сопровождении толпы гуляк в шутовских одеждах».
Вот это точь-в-точь про царя.
«За это господь отнял расположение к Михаилу, и он был убит во время попойки своим камердинером».
Кара не минует нечестивых. Книжка Барония разбухла от закладок. Выписки из неё — в заветной тетрадке, хранимой особо.
Пачку книг объёмистую завязывает лавочник. Несёт Иван, шагая за повелителем след в след. Иван Фёдоров, брат Ефросиньи, слуга преданнейший — любых трубецких, любых нарышкиных он дороже. Будущий дворянин при дворе будущего царя...
Стенная полка в комнате уже заполнена книгами. Стопы их под иконой, в красном углу. Корешки коричневые телячьей кожи, сально-белые — свиной. Атласы в лист и крошечные томики в шестнадцатую долю листа, оттиснутые в Лейпциге, Дрездене, Кракове, Варшаве. Книги веселящие и научающие. А нужнее всего наследнику престола те, которые укрепляют злость.
Удивительно, как они цепки в памяти, «Анналы»! Небольшой коричневый томик, двадцатое, а может быть, сотое издание сего средоточия непотребства... Он не сходит со стола, он в центре комнаты, чтение вошло в привычку, как утреннее «Отче наш». Говорят, бумага всё терпит, но кажется, она пропиталась пороком. По ночам они возникают — дурные женщины, там названные. Женщины, из-за которых канули в геенну императоры, короли, храбрые рыцари, женщины, навлёкшие наводнения, пожары, войны...
Есть же книги колдовские — это, вероятно, одна из них. Её следовало бы разорвать, сжечь. Иначе не перестанут кружиться эти сосуды греха, эти дщери Эрота.
Иван намекнул как-то — знает он весёлый дом в переулке, с красным фонарём. Алексей брезгливо дёрнул плечом.
— Что за девки? Грязны небось!
Подумаешь, вальдрады... Ну их! Дай бог сил воздержаться! Ради любви нужно и ради злости. Копить в себе злость, остаться судьёй — праведным и беспощадным!
Для Доменико лето было тягостное. Он сильно уставал, ноги тяжелели и словно вязли в трясине. Отдыха не искал, но служба редко доставляла радость.
В июле умер Шлютер — незабвенный друг. Поехал на Котлин и, осматривая царский дом, назначенный к перестройке, переутомился, должно быть, постигла апоплексия. Как не хватает его...
Незримо присутствует он у камина, у рельефа своего в Летнем дворце. Ласкает дельфинью морду, щурится.
— Жива твоя Марихен. Гуляет с кем-нибудь...
Хохочет, видя, как вспыхнул Доменико. Ревность — это лучше, чем похоронная грусть.
— Ну, замуж вышла. За офицера, за гвардейца... Уж если она так хороша, как ты малюешь.
Не церемонится, бьёт по больному месту.
Побаловался мальчик, н довольно. Печник застукал бы вас — убил бы обоих.
Странная, освежающая боль от оглушающего баса, от громового смеха. Похож на Зевса — даже в рабочей рубахе. На Зевса, которого не успел вылепить. Многого не успел...
Как дорог он, Андреас Шлютер, да почиет он в мире, седой сатир! Резкая его прямота была благом.
Бумаги усопшего привезли в канцелярию к Синявину, Доменико приехал смотреть. Шлютер накопил целый ящик планов, рисунков — сцены из Овидиевых превращений для Летнего дворца, фасады Монплезира, разбивка цветников, парковых насаждений, аллей. Ларец, обитый серебром, содержал денежные документы и тетрадь в сафьяновой обложке. Тут другая материя...
«Его светлость высокорожденный граф Гессен Касселя настоящим заверяет, что машина, сконструированная магистром Иоганном Эрнстом Генрихом Орфнреусом...»
Отпечатанное в типографии свидетельство, отменные похвалы... Механизм, если верить ландграфу, действовал в его замке Вайсенштайн без всякого обмана, сам по себе, без всякого вмешательства внешних сил. Недурно, если это правда...
«Его светлость изучил перпетуум-мобиле снаружи и внутри и не видит причины, по какой оно должно остановиться, — разве только из-за износа движущихся частей».
Всё же остановилось. Через одиннадцать месяцев, — так сказал Шлютер. Срок немалый... Нет, дело не в износе. Изобретатель в чём-то ошибся, и Шлютер пытался выяснить. На листках, испещрённых формулами, набросками, делал примечания. «Шлифовать» — и три восклицательных знака, в брызгах чернил, чуть не врезанные ликующим пером. И стрелка от них, к оси колеса. «Трение, трение» — с одним восклицательным, менее бурно. Колесо вращается, оно толстое, скорее цилиндр, и вот маятники. Их два, один опускается, другой поднимается в это время. Один из них крупнее и, очевидно, тяжелее... Больше ничего понять нельзя, и Шлютер сам не разобрался до конца.
«Разломать бы его» — и опять три восклицательных знака. Тонкие, вытянутые рукой слабеющей, с отчаянием. Пометки на полях читаются легко, а рассуждения неразборчивы. Фразы отрывисты, учёные термины в сокращениях. Узорчатый прозрачный занавес, за которым неистовствует живой Шлютер, бьётся над загадкой. Допрашивает Орфиреуса, яростно поднимает кулаки, обдаёт пивным духом…
Похоже, только ландграфу довелось заглянуть внутрь, если он не врёт. В тетради нет ни одного рисунка, изображающего машину в разрезе. Скрытничают... Шлютер подумал о том же, проставив через всю страницу — «100 000 злотых! Славный куш!»
И дальше — поиски собственного решения. Колесо и грузы, свисающие с него... Рассчитаны так, что на одной стороне тяжесть больше. Человеческая рука... Стрелки указывают — она должна дать ход вечной машине. Один оборот — и сила тяжести погонит её безостановочно...
Главный враг — трение. «Чёртово трение!» Шлютер разражается иногда бранью гданьского грузчика. Одолел ли он? Вероятно, нет. На последней странице, недописанной, знаки вопроса.
88