Натворил Сойка, услужил семье...
Внутренне оплакивая сына — пропадёт ведь, дурной. — Порфирий сохранял суровость. Упреждал бабское вытье, которое претит ему. Сделал себе шрам от губы через щёку. Всё же душа не на месте.
Кабы не дочь — двинул бы восвояси в Ярославль. Решил отложить поход. Подался в Петергоф, где строят новые царские палаты.
Девка дрожала — вдруг откроется её грех. Сбегала в крепость, смешавшись с гурьбой работных, нашла Андрея Екимыча, шепнула.
Встречаться тайком, воровато, ей не понравилось. Однажды объявила, что отец возьмёт её осенью на родину. Он не звал, Мария придумала, выговорила в сердцах. Лежали в сарае, на прелом сене, отбивались от комарья. Амор, амор, а что же дальше?
Доменико тоже обиделся. Как жёстко она посулила близкую разлуку. Где же чувство? Любимая не горюет, пе выдавила и слезинки. Лишь наедине с заветной тетрадью он осудил себя.
«Я всё ещё плохо знаю русских. Драгоценная особа достаточно сильна в своём самолюбии, чтобы не унижаться мольбами. Вправе ли я требовать от северной натуры бурных излияний, характерных для итальянок? И вообще — можно ли что-либо требовать в моём положении? Если честь или долг перед отцом возобладает над узами любви — это отнюдь не будет свидетельствовать о бедности её сердца».
Любовь эта к тому же запрещена церковью. А религия — единственное, что соединяет с Астано, с предками. Нарушение заповеди повлечёт возмездие...
Запись на следующей странице, два месяца спустя, продиктована крайним отчаянием.
«Я убийца. Я наказан поделом. Я лишился преданной супруги, мой Пьетро потерял мать. Разверзлась смрадная пропасть — это моя жизнь, посвящённая самоуслаждению».
Гертруда вышла на рынок легко одетая и простудилась. Во время короткой её болезни на город обрушилась буря — начиналось наводнение 1715 года. Нева заливала острова, сносила подъёмные мосты над протоками, деревянные набережные, избы.
«Почему смерть постигла её, безвинную, а меня пощадила? Неужели мне предоставляется возможность искупить содеянное?»
Искупить — значит, выстрадать, понести добровольную кару. Свидания с драгоценной особой прекратились. II она не напоминала о себе.
Гнусную плоть истязает работа. Доменико сократил себе сон и еду. Его вдохновляют образы христианских мучеников. Завидев странника, таскающего вериги, подаёт милостыню щедро, шепча:
— Помолись за меня!
Начальствует Доменико исправно, до хрипа спорит с горожанами, отстаивая образцы домов, не уступает ни аршина участка, ни ступени крыльца, ни куска древесины для резного наличника, для флюгера. Царь велел экономить материал, сокрушать расточительство, тщеславие, и главный зодчий сокрушает — не за страх, а за совесть. Растут улицы образцовых домов, растут и пересекаются под прямым углом. Вместо путаницы проулков, прогонов для скота — чёткий рисунок кварталов. Очень скоро они займут половину Городового острова, весь Адмиралтейский, протянутся вверх по левому берегу Невы, а Васильевский, самый низменный, осушат каналы.
Нескончаем цуг подвод, везущих брёвна, кирпич. Беда, недостаёт умелых рук.
Права у Доменико обширные. Каждый, знатный или бедный, за чертежом к нему. «А ежели пожелает дом себе лучше построить, оному надлежит у архитекта Трезини требовать рисунку». Сам составил прожект — предъяви его, проси одобрения. Записано, объявлено всенародно, под страхом наказания. Голубятню и ту изволь ставить согласно рекомендации. Схемы пристаней, мостов, уличного настила, облицовки набережных — с печатью Трезини. Каждый кирпич в каждой стене — с печатью Трезини. Он, главный зодчий, задал размеры...
На Котлине работы замедлились, и царь, отлучаясь из флота в столицу, о нём не вспоминает. Намерения свои всё же не отменил. Велено возводить там тридцать домов ежегодно, исключительно каменных. Сердце столицы на Котлине — фантазия. Но где же? На Васильевском, где обживается губернатор? Или будет, по сути, не один город, а скопление городов, поселения, созданные ради причалов — речных и морских...
Жадно поглощают камень цитадель и собор. Это самое прочное из того, что строит зодчий. Но здесь ли сердце столицы? Лучше не думать и подавлять в себе гордость...
Начаты в камне, заместо деревянных, парадные ворота крепости — со стороны Троицкой площади. Подобные им — в Милане, в замке могущественных Сфорца. Рустованная плоскость прорезана аркой, нет ни колонн, ни лепных излишеств. Царь выбрал этот пример, листая книгу Виньолы. Строгость ансамбля крепости сохранена. В узких нишах по бокам будут статуи апостолов Петра и Павла, над входом — рельеф, снятый с прежних деревянных ворот, — низвержение Симона-волхва. И тут выбор царя. Кудесник вознёсся высоко — угодник же поразил его, яко Россия самонадеянного Карла.
Мир ещё не подписан, но царь, бесспорно, победитель. Застройка Котлина — демонстрация уверенности.
Однако центр столицы в планах его величества перемещается. Теперь как будто на Васильевский остров. Его осаждает стихия. Чем обороняться? Доменико предложил поднять полы на три фута, выше некуда — не на столбах же строить жилища!
А каналы — ослабят ли они напор воды? Потрудись, Андрей Екимыч, вычислить, задать копальщикам нужную глубину! Показать низины, где надлежит подсыпать земли... Мало этого. Царю грезятся плотины — защита голландская, крепчайшая.
— Взнуздал же тебя царь!
Это Фонтана. Земляк где-то в безвестности, но спор оживает. Зодчий светлейшего князя назойлив. Он вторгается, когда Доменико одолевают сомнения.
Какую же столицу получит Россия? Город купцов, ремесленников, училищ? Всех флагов пристань, новый Амстердам?
— Иллюзия! Россия не республика. Значит, центр столицы — там, где монарх и его вельможи. Юношеские мечты Петра беспочвенны. Монархия должна блистать.
Так сказал бы Фонтана.
Удавалось ли хоть одному владыке побороть тщеславие знатных? Царь пытается. Он преследует дворян, избегающих службы. Презрение к ним выразил кличкой — «недоросли». Кличка утвердилась официально, стала как бы титулом.
Царь заставил их бить сваи наравне с простолюдинами. Апраксин вчуже оскорбился. Скинул адмиральский кафтан и подбежал к копру, ухватился за канат на виду у Петра. Дерзкая выходка достигла цели.
Возможно, этот случай пришёл на память Доменико, когда он написал:
«Его величество уступает боярам. Сегодня он освободил шалопаев благородного происхождения от чёрной работы, а завтра.,. Чванство и златолюбие ненасытны — бог ведает, чего они потребуют от царя и, следовательно, от архитектора! Что, если произошла ошибка? Фонтана уехал напрасно...»
У Доменико приступ меланхолии. Сын Пьетро замечает сразу — мальчик чуткий, ласковый. Ему шестой год, он упоённо рисует, изводя массу бумаги. Скоропалительно, захлёбываясь, лопочет по-итальянски, по-немецки, по-русски. Отец и гезель занимаются с ним — Земцов даже внушает основы картезианства.
«Архитектурии гезель» — он на деле помощник зодчего. Многие детали зданий, постройки мелкие — его творения, решённые подчас оригинально. Младшие ученики обожают его, Земцов покоряет талантом, весёлым нравом, неуёмной фантазией. С будущего года ему повысят жалованье вдвое, но это всего десять рублей в месяц. После стольких хлопот...
Упражняясь, Михаил набрасывает гимнастические залы, театры, гимназии. Все огромных размеров, всё воздушно — колонны и стекло. Забывает, что находится в России, а не в Греции. Спрашивает учителя:
— Красиво?
Он ищет «сладость глазу», о которой писал московский зодчий Ушаков[92]. Красота, уверяет Михаил, могущественна. Все препоны падут перед ней.
«Пьетро и Земцов — моя семья. Без них я не выдержал бы испытаний, мне ниспосланных».
Шарлотту томили предчувствия. Разрешение от бремени было тяжёлым, возникла послеродовая горячка. Принцесса не слушала врачей, разбила об пол флакон с лекарством.
92