О происшествии этом было тотчас же, разумеется, доведено до сведения Аракчеева, но так как это
случилось за два дня до праздника Пасхи, то граф приехал в полк только на третий день Святой
недели.
Поселенный батальон был собран, и началась расправа, о подробностях которой лучше умолчу:
это был поистине Шемякин суд — били и виноватых и правых, и последним, как это подчас водится
и доныне, досталось, пожалуй, еще больше, чем первым.
В этот день я был в карауле при полковом штабе и принимал под арест несколько десятков
поселян-хозяев, в том числе и фельдфебеля 2-й гренадерской роты. После всех, за усиленным
конвоем, при офицере, привели Федора Евфимова и унтер-офицера Алфимова, с приказанием
посадить их в темный каземат под замок, что, конечно, и было тотчас исполнено мною. Спустя час
по приводе этих двух арестантов явился и сам Аракчеев, ведя на казнь главных зачинщиков
«возмущения». Караул вышел в ружье и отдал честь с пробитием похода. Аракчеев подошел ко
мне и спросил:
Где Евфимов?
По приказанию вашего сиятельства посажен в темный каземат.
Показать мне его! — повелительно крикнул граф.
Я распустил караул и повел Аракчеева наверх, во второй этаж, где был заключен несчастный
страдалец.
Евфимова вывели... Аракчеев злобно посмотрел на него и скорее проскрипел, чем проговорил:
Неблагодарный негодяй!.. Железа! — неистово закричал он вслед затем
-Чего другого, а этого добра, так же как палок и розог, на нашей гауптвахте всегда было в изобилии:
поэтому кандалы сейчас же были принесены.
-
Заковать наглухо! — крикнул граф.
Кузнец был под рукой. Сняли с несчастного Евфимова краги, которые тогда еще носили, и надели
на него «арестантские шпоры». Аракчеев оставался до самого конца этой операции, точно
наслаждаясь унижением своего бывшего любимца, которого он теперь ненавидел. Когда прозвучал
последний удар кузнечного молота и все было кончено, Аракчеев толкнул Евфимова в шею. Тот с
непривычки к оковам едва было не упал от этого подзатыльника и, обернувшись к графу, громко
проговорил:
Ваше сиятельство, видит Бог, невинно страдаю!
Поставить им ушат! дверь на замок, и чтобы всегда была запечатана! По два фунта хлеба и ведро
воды! — грозно крикнул Аракчеев, обратившись ко мне.
Нечего и говорить, что приказание это свято исполнялось и переходило в сдачу при смене караула.
Командира 2-й гренадерской роты, капитана Мильковского, перевели за эту историю в сибирские
гарнизоны; фельдфебель той же роты разжалован был в рядовые, а через месяц последовал
приказ и о том, что «рядовой, из дворян, Федор Евфимов переводится в армейский полк», куда, по
снятии с него оков, он и был отправлен по этапу.
За что пострадал несчастный Федор Евфимович, совершенно непричастный ко всему этому делу,
один Бог знает! Вероятно, личность этого служаки, умного, сметливого и притом коротко знакомого
со всеми тонкостями ротного и полкового хозяйства былого времени, мозолила глаза начальству,
которое видело в нем лишнего и не совсем безопасного свидетеля своих проделок по
экономической части... Придраться к Евфимову из-за каких-либо упущений по службе не могли: он
был всегда исправен и вел себя безукоризненно; оставалось одно — припутать его как-нибудь к
скандальной истории и таким образом избавиться от него. Сочинили какие-то подстрекательства и
вредное влияние, оказываемое
подумали о том, что вследствие жалобы именно этих-то людей Евфимов и попал из майоров в
рядовые. Впрочем, несмотря на всю пристрастность произведенного над Евфимовым следствия,
виновность его в деле «возмущения» 2-й гренадерской роты не была доказана, и он был удален из
полка так называемым административным распоряжением. Ни правильного следствия, ни
праведного гласного суда в то время еще не было, и старая пословица: «У сильного всегда
бессильный виноват»xxi[xxi]— ежедневно оправдывалась на деле. <...>
. Бессоновxxi[i]
РАССКАЗЫ ОБ АРАКЧЕЕВЕ
Не прошло еще двадцати лет, как покойный граф A.A. Аракчеев сошел с русской сцены, на которой
играл, помнят многие и знают все, какую роль; и воспоминание о нем если не исчезло, то слабеет
— и заметно. Я говорю о воспоминаниях, сохраняющихся в народе, или, лучше сказать, в
известных классах общества, о действователях современных в их вседневной, закулисной жизни.
Мне кажется, это отнести должно главнейше к тому, что образу своих действий граф Аракчеев, а
следовательно, и современному влиянию, старался всегда по известному для него, вероятно,
расчету придавать характер и выражение официальности, службы, а не своей личности,
исчезавшей как бы в массе приказов, повелений, указов и узаконений, издававшихся и
управлявших царством от Высочайшего имени. Вольно или невольно он редко выступал из этих
границ, по-видимому довольно тесных, и не гонялся за известностию, довольно, впрочем, жалкою,
остроумия, истощаемого в наше время людьми важными в приказах и деловых бумагах. Пример —
учитель не всегда чтим бывает довольно учениками. Аракчеев, сколько помнится, не добивался
гласности, народности, довольно легкой для людей, стоящих на такой заметной для толпы
ступени, и часто приобретаемой удачною выходкою, острым словом, наконец, самою странностию
и причудами. Суворов стал известен большинству русских, по крайней мере своего времени,
прежде всего едва ли не с этой стороны, стороны причуд и странностей, а не своих дарований,
глубоко обдуманных и изумлявших своею быстротою и последствиями, — воинских движений.
Едва ли не большею частию известности своей как чудак, замечательный человек этот обязан
примерным изучением истории его жизни. Современники великого человека прежде всего, может
быть, всегда спрашивают: кто он и что такое! Потомство вопрошает: как, для чего и что он
сделал великого? В этих вопросах заключена жизнь людей, истории принадлежащих. Не таков был
граф Алексей Андреевич. Всегда осторожный, всегда скрывающий глубоко свою мысль и свои
страсти, он не любил около себя шуму и восклицаний, в каком бы они роде ни были.
Поступки его были медленно-тихи, как род и действие пружины необходимой, может быть, все
управляющей, но глубоко сокровенной. Была ли то врожденная или рассчитанная скромность,
склонность к тишине и уединению, размышление души, в себя углубленной, или боязнь ропотной
совести — как знать? Аракчеев не был балагуром и, сколько известно, крепко недолюбливал
людей этого рода, крайне докучающих своим франпарлерствомxxi i[i ], на которое нельзя серьезно
сердиться. Впрочем, с ним и шутить было не совсем удобно или ловко: и все эти умники
тогдашнего времени, не щадившие, как говорится, для острого словца ни матери ни отца,
делались, если верить рассказам, замечательно тупы и теряли дар слова, свыше ниспосланный,
не только в присутствии сурового временщика, но даже при одном его имени. Странно, и здесь
кстати будет, кажется, заметить, что подобные противоречия самим себе господ острословов