— Итак, — продолжал Брюль, — стараясь доставить вам полное произведение, я не мог достигнуть того, чтобы оба тома были одного издания. Вот этот второй том, — продолжал он, медленно приподнимая бутыль, покрытую плесенью, — раньше издан — это edito princeps[2].
— Прелестно! — воскликнул Паули, придвигая рюмку. — Налейте же мне этого сокровища, только одну-единственную страничку: не следует ведь злоупотреблять такой древностью.
— Но какая в нем польза, когда оно выдохнется и дух веков улетучится из него?
— Правда, тысячу раз правда! Но депеши, депеши! — воскликнул Паули, пожимая плечами.
— Сегодня депеши не придут, все дороги испорчены.
— Ну их! Если бы еще все мосты провалились! — вздохнул советник.
Рюмка была налита, и Паули выпил ее.
— Это вино только король пьет, когда чувствует себя не совсем здоровым, — шепнул Брюль.
— Panaceum universale!..[3] Губки прелестнейшей в мире женщины не могут быть слаще этого.
— Вот как? — заметил Брюль.
— Для тебя, — продолжал Паули, — это совсем другое дело, но для меня они потеряли свою притягательную силу; но вино — это нектар, который до самой моей смерти не потеряет своей прелести. О, если бы не депеши!..
— Что же такое депеши, неужели вы все еще о них думаете?
— И то, провал их возьми!..
Советник продолжал пить, но эти слишком частые возлияния начали на него действовать, и он, усевшись удобнее в кресле, начал сладко улыбаться и щурить глаза.
— Теперь вздремнуть бы немного и…
— Прежде нужно закончить бутылку, — не уступал паж.
— Конечно, ведь обязанность всякого честного человека — или не браться за дело, или кончать его, неправда ли? — продолжал советник. — Это дело совести, и потому по совести должно быть и совершено.
Когда был наполнен последний бокал, Брюль взял с окна трубку и кисет с табаком.
— Господин советник, теперь трубку!
— Милый ты мой, — воскликнул в умилении Паули, открывая глаза, — и об этом ты не забыл! Ну, а ежели от этого зелья я опьянею еще более? Как ты думаешь?
— Напротив, вы протрезвитесь, — прервал его Брюль, подавая трубку.
— Как тут будешь противиться искушению? Дай, дай! Чему быть, того не миновать! Может быть, почтальон свернет себе шею и депеши не придут так скоро. Я не желаю ему зла, но пускай бы его немного так… вывихнул…
Оба рассмеялись, и Паули жадно начал глотать дым.
— Чертовски крепкий табак!
— Это королевский, — сказал паж.
— Да, но ведь король куда крепче меня.
Табак оказал свое действие, старик начал что-то бессвязно бормотать; затянулся еще раза два, и трубка выпала из его рук, он опустил голову на грудь и, завалив ее на бок, немилосердно захрапел. Из полуоткрытого рта вылетали самые разнообразные и неприятные звуки.
Брюль некоторое время посмотрел на него, затем улыбнулся тихо, на цыпочках подойдя к дверям, вышел в коридор, где пробыл немного, и побежал в переднюю короля.
Здесь его задержал молодой изящный юноша в костюме пажа. В нем проглядывал барич. Это был граф Антоний Мошинский. Его нельзя было не заметить между другими пажами короля благодаря его белому личику и черным волосам. Черты лица его были хотя и не особенно красивые, но выразительные; аристократическая же осанка и немного ненатуральные манеры делали его весьма заметным. Он вместе с Сулковским долгое время служил при королевиче, теперь же на время был определен к королю Августу II, который, как поговаривали, любил его ловкость и ум. Ему предсказывали тогда блестящую карьеру.
— Брюль, — спросил он, — где ты был?
Паж как будто колебался, не зная, что сказать.
— В маршалковской зале.
— Теперь ведь твое дежурство?
— Знаю, но ведь я не опоздал, — и он взглянул на часы, стоящие в углу.
— А я думал, что мне придется дежурить за тебя, — прибавил Мошинский, смеясь и переступая с ноги на ногу.
По лицу Брюля пробежало что-то вроде тени, но оно тотчас же прояснилось.
— Граф, — кротко сказал он, — вам, фаворитам короля, позволительно опоздать на час и на свои места поставить другого, но мне, бедному и выслуживающемуся, это было бы непростительно.
При этом он очень низко поклонился.
— Я не раз заменял других, меня же — никто.
— Ты хочешь сказать, что никто не в состоянии заменить тебя? — прервал Мошинский.
— Граф, к чему смеяться над бедным невеждой? Я еще учусь тому, что вы давным-давно постигли. — И он опять низко поклонился.
Мошинский подал ему руку.
— С вами, — сказал он, — опасно сражаться на словах, я предпочел бы на шпагах.