— И вам жаль меня?
— Искренне жаль, сударыня.
— Вы понимаете, почему я пришла?
— Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме?
— Это ужасное несчастье, сударь.
— То есть неприятность.
— Неприятность! — воскликнула баронесса.
— Увы, сударыня, — отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим спокойствием, — я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо.
— Неужели вы думаете, что это забудется?
— Все забывается, сударыня: ваша дочь выйдет замуж завтра, если не сегодня, через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не думаю, чтобы вы о нем жалели.
Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумленная этим почти насмешливым спокойствием.
— К другу ли я пришла? — спросила она со скорбным достоинством.
— Вы же знаете, что да, — ответил Вильфор, и щеки его покрылись легким румянцем.
Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые волновали обоих в эту минуту.
— Тогда будьте сердечнее, дорогой Вильфор, — сказала баронесса, — обращайтесь со мной как друг, а не как судья, и в час, когда я глубоко несчастна, не говорите мне, что я должна быть веселой.
Вильфор поклонился.
— За последние три месяца у меня создалась эгоистическая привычка, сударыня, — сказал он. — Когда я слышу о несчастьях, я вспоминаю свои собственные несчастья, это сравнение приходит мне на ум даже помимо моей воли. Вот почему рядом с моими несчастьями ваши несчастья кажутся мне лишь неприятностями и рядом с моим трагическим положением ваше положение представляется мне завидным; но вас это сердит, оставим это. Итак, вы говорили, сударыня?..
— Я пришла узнать у вас, мой друг, — продолжала баронесса, — что ждет этого самозванца.
— Самозванца? — повторил Вильфор. — Я вижу, сударыня, вы, как нарочно, кое-что преуменьшаете, а кое-что преувеличиваете. Андреа Кавальканти, или, вернее, Бенедетто, — самозванец? Вы ошибаетесь, сударыня: Бенедетто— самый настоящий убийца.
— Сударь, я не спорю против вашей поправки; но чем суровее вы покараете этого несчастного, тем более тяжелый удар нанесете нашей семье. Забудьте о нем ненадолго, не преследуйте его, дайте ему бежать.
— Поздно, сударыня, я уже отдал приказ.
— В таком случае, если его арестуют… Вы думаете, его арестуют?
— Я надеюсь.
— Если его арестуют (а я слышу со всех сторон, что тюрьмы переполнены), оставьте его в тюрьме.
Королевский прокурор покачал головой.
— Хотя бы до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж! — добавила баронесса.
— Невозможно, сударыня; правосудие имеет свой порядок.
— Даже для меня? — сказала баронесса полушутя-полусерьезно.
— Для всех, — отвечал Вильфор, — и для меня, как для других.
— Да… — сказала баронесса, не поясняя словами той мысли, которая вызвала это восклицание.
Вильфор посмотрел на нее своим испытующим взглядом.
— Я знаю, что вы хотите сказать, — продолжал он, — вы намекаете на распространившиеся по городу ужасные слухи, что смерть, которая вот уже третий месяц облекает в траур мой дом, смерть, от которой чудом спаслась Валентина, не случайная смерть.
— Я совсем об этом не думала, — поспешно сказала г-жа Данглар.
— Нет, вы об этом думали, сударыня, и это справедливо, потому что вы не могли не подумать об этом и не сказать себе: ты, карающий преступления, отвечай, почему вокруг тебя преступления совершаются безнаказанно.
Баронесса побледнела.
— Вы себе это говорили, не правда ли, сударыня?
— Да, сознаюсь.
— Я вам отвечу.
Вильфор пододвинул свое кресло к стулу г-жи Данглар; затем, опершись обеими руками о письменный стол, голосом, глуше обычного, заговорил:
— Есть преступления, которые остаются безнаказанными, потому что преступники неизвестны и вместо виновного мог бы пострадать невинный; но как только эти преступники будут обнаружены (и Вильфор протянул руку к большому распятию, висевшему против его стола), как только они будут обнаружены, — повторил он, — клянусь Богом, кто бы они ни были, они умрут! Теперь, после клятвы, которую я дал и которую я сдержу, осмельтесь просить у меня пощады этому негодяю!
— Но уверены ли вы, сударь, — возразила госпожа Данглар, — что он такой уж преступник, как об этом говорят?
— Вот его дело: Бенедетто приговорен к пяти годам. каторги за подлог в шестнадцать лет — как видите, молодой человек подавал надежды, — потом побег, потом убийство.
— Да кто он… этот несчастный?
— Кто знает! Бродяга, корсиканец.
— Никто его не признал?
— Никто, его родители неизвестны.
— А этот человек, который приезжал из Лукки?
— Такой же мошенник, как и он; его сообщник, быть может.
Баронесса умоляюще сложила руки.
— Вильфор! — сказала она своим самым нежным и вкрадчивым голосом.
— Ради Бога, сударыня, — отвечал королевский прокурор с твердостью, даже несколько сухо, — никогда не просите у меня пощады виновному!
Кто я? Закон. Разве у закона есть глаза, чтобы видеть вашу печаль? Разве у закона есть уши, чтобы слышать ваш нежный голос? Разве у закона есть память, чтобы отозваться на ваши кроткие мысли? Нет, сударыня, закон повелевает. И когда закон повелел, он разит.
Вы мне скажете, что я живое существо, а не кодекс, человек, а не книга. Посмотрите на меня, сударыня, посмотрите вокруг меня: разве люди видели во мне брата? Любили они меня?
Щадили меня? Просил ли кто-нибудь пощады Вильфору и даровал ли ему кто-нибудь пощаду? Нет, еще раз нет! Гонимый, вечно гонимый!
А вы, женщина, сирена, смотрите на меня своим чарующим взором, который напоминает мне то, из-за чего я должен краснеть. Да, краснеть за то, о чем вы знаете, и, быть может, не только за это.
Но с тех пор как сам я пал ниже, чем другие, быть может, — с тех пор я срываю с людей одежды, чтобы найти гнойник, и нахожу его всегда; скажу больше: я нахожу его с радостью, с восторгом, этот знак человеческой слабости или человеческой развращенности.
Ибо каждый человек, которого я признаю виновным, и каждый преступник, которого я караю, кажется мне живым доказательством, лишним доказательством того, что я не гнусное исключение! Увы! Все люди злы, сударыня, докажем это и поразим злодея.
Вильфор произнес последние слова с исступленной яростью, почти свирепо.
— Но вы говорите, — возразила г-жа Данглар, делая последнюю попытку, — что этот молодой человек — бродяга, сирота, всеми брошенный?
— Тем хуже; вернее, тем лучше. Провидение сделало его таким, чтобы некому было оплакивать его.
— Вы нападаете на слабого, сударь!
— Убийца — слабый?
— Его позор запятнает мой дом.
— А разве мой дом не отмечен смертью?
— Вы безжалостны к другим, сударь! — воскликнула баронесса. — Так запомните мои слова: к вам тоже будут безжалостны.
— Пусть так! — сказал Вильфор, угрожающим жестом вскинув руку к небу.
— Хотя бы отложите дело этого несчастного, если его арестуют, до следующей сессии; пройдет полгода, и все забудется.
— Нет, — сказал Вильфор, — у меня еще пять дней впереди; следствие закончено; пяти дней для меня больше чем достаточно; и разве вы не понимаете, сударыня, что и мне тоже надо забыться? Когда я работаю, а я работаю день и ночь, бывают минуты, что я ничего не помню, а когда я ничего не помню, я счастлив, как счастливы мертвецы; но все же это лучше, чем страдание.
— Но ведь он скрылся; дайте ему убежать, ведь бездействие — самый легкий способ проявить милосердие.
— Я же вам сказал, что поздно: телеграф уже на рассвете передал приказ, и теперь…
— Сударь, — сказал, входя, камердинер, — депеша из Министерства внутренних дел.
Вильфор схватил конверт и торопливо его вскрыл.
Госпожа Данглар содрогнулась от ужаса, Вильфор затрепетал от радости.
— Арестован! — воскликнул Вильфор. — Его задержали в Компьене; все кончено.
Госпожа Данглар встала; она была очень бледна.
— Прощайте, сударь, — холодно сказала она.
— Прощайте, сударыня, — отвечал королевский прокурор, почти радостно провожая ее до дверей.