Ваша матушка, Альбер, хорошо знает этот бедный, милый дом.
Не так давно, по дороге в Париж, я был проездом в Марселе. Я пошел взглянуть на этот дом, полный горьких воспоминаний, и вечером, с заступом в руках, я отправился в тот уголок, где зарыл свой клад. Железный ящичек все еще был на том же месте, никто его не тронул. Он зарыт в углу, в тени прекрасной смоковницы, которую в день моего рождения посадил мой отец.
Эти деньги некогда должны были обеспечить жизнь и покой той женщине, которую я боготворил, и ныне, по странной и горестной прихоти случая, они нашли себе то же применение. Поймите меня, Альбер: я мог бы предложить этой несчастной женщине миллионы, но я возвращаю ей лишь кусок хлеба, забытый под моей убогой кровлей в тот самый день, когда меня разлучили с той, кого я любил.
Вы человек великодушный, Альбер, но, может быть, 363 Вас еще ослепляет гордость или обида; если Вы мне откажете, если Вы возьмете от другого то, что я вправе Вам предложить, я скажу, что с Вашей стороны невеликодушно отвергать кусок хлеба для Вашей матери, когда его предлагает человек, чей отец, по вине Вашего отца, умер в муках голода и отчаяния".
Альбер стоял бледный и неподвижный, ожидая решения матери.
Мерседес подняла к небу взгляд, полный непередаваемого чувства.
— Я принимаю, — сказала она, — он имеет право внести мой вклад в монастырь.
И, спрятав на груди письмо, она взяла сына под руку и поступью, более твердой, чем, может быть, сама ожидала, вышла на лестницу.
XV
САМОУБИЙСТВО
Тем временем Монте-Кристо вместе с Эмманюелем и Максимилианом тоже вернулся в город.
Возвращение их было торжествующим: Эмманюель не скрывал своей радости, оттого что сражение не состоялось, и откровенно заявлял о своих миролюбивых вкусах; Моррель, сидя в углу кареты, не мешал зятю изливать свое ликование в словах и молча переживал радость, не менее искреннюю, хоть она и светилась только в его взгляде.
У заставы Трона они встретили Бертуччо. Он ждал их, неподвижный, как часовой на посту.
Монте-Кристо высунулся из окна кареты, вполголоса обменялся с ним несколькими словами, и управляющий быстро удалился.
— Граф, — сказал Эммманюель, когда они подъезжали к Королевской площади, — остановите, пожалуйста, карету у моего дома, чтобы моя жена ни одной лишней минуты не волновалась за вас и за меня.
— Если бы не было смешно кичиться своим торжеством, — сказал Моррель, — я пригласил бы графа зайти к нам, но, вероятно, графу тоже надо успокоить чьи-нибудь тревожно бьющиеся сердца. Вот мы и приехали, Эмманюель, простимся с нашим другом и дадим ему возможность продолжать свой путь.
— Погодите, — сказал Монте-Кристо, — я не хочу лишиться так сразу обоих спутников; идите к вашей прелестной жене и передайте ей от меня поклон и привет, а вы, Моррель, проводите меня до Елисейских полей.
— Чудесно, — сказал Максимилиан, — тем более что мне и самому нужно в вашу сторону, граф.
— Ждать тебя к завтраку? — спросил Эмманюель.
— Нет, — отвечал Максимилиан.
Дверца захлопнулась, и карета покатила дальше.
— Видите, я принес вам счастье, — сказал Моррель, оставшись наедине с графом. — Вы не думали об этом?
— Думал, — сказал Монте-Кристо, — потому-то мне и хотелось бы никогда с вами не расставаться.
— Это просто чудо! — продолжал Моррель, отвечая на собственные мысли.
— Что именно? — спросил Монте-Кристо.
— То, что произошло.
— Да, — отвечал с улыбкой граф, — вы верно сказали, Моррель, это просто чудо!
— Как-никак, — продолжал Моррель, — Альбер — человек храбрый.
— Очень храбрый, — сказал Монте-Кристо, — я сам видел, как он мирно спал, когда над его головой был занесен кинжал.
— А я знаю, что он два раза дрался на дуэли, и дрался очень хорошо; как же все это вяжется с сегодняшним его поведением?
— Это ваше влияние, — улыбаясь, заметил Монте-Кристо.
— Счастье для Альбера, что он не военный! — сказал Моррель.
— Почему?
— Принести извинение у барьера! — и молодой капитан покачал головой.
— Послушайте, Моррель! — мягко сказал граф. — Неужели и вы разделяете предрассудки обыкновенных людей? Ведь согласитесь, что если Альбер храбр, то он не мог сделать это из трусости; у него, несомненно, была причина поступить так, как он поступил сегодня, и, таким образом, его поведение скорее всего можно назвать геройским.
— Да, конечно, — отвечал Моррель, — но я скажу, как говорят испанцы: сегодня он был менее храбр, чем вчера.
— Вы позавтракаете со мной, правда, Моррель? — сказал граф, меняя разговор.
— Нет, я расстанусь с вами в десять часов.
— Вы условились с кем-нибудь завтракать вместе?
Моррель улыбнулся и покачал головой.
— Но ведь где-нибудь позавтракать вам надо.
— Я не голоден, — возразил Максимилиан.
— Мне известны только два чувства, от которых человек лишается аппетита, — заметил граф, — это горе и любовь. Я вижу, к счастью, что вы очень весело настроены, — значит, это не горе… Итак, судя по тому, что вы мне сказали сегодня утром, я позволю себе думать…
— Ну что ж, граф, — весело отвечал Моррель, — я не отрицаю.
— И вы ничего мне об этом не расскажете, Максимилиан? — сказал граф с такой живостью, что было ясно, как бы ему хотелось узнать тайну Морреля.
— Сегодня утром, граф, вы могли убедиться в том, что у меня есть сердце, не так ли?
Вместо ответа Монте-Кристо протянул Моррелю руку.
— Теперь, — продолжал тот, — когда мое сердце уже больше не в Венсенском лесу, с вами, оно в другом месте, и я иду за ним.
— Идите, — медленно сказал граф, — идите, мой друг; но прошу вас, если на вашем пути встретятся препятствия, вспомните о том, что я многое на этом свете могу сделать, что я счастлив употребить свою власть на пользу тем, кого люблю, и что я люблю вас, Моррель.
— Хорошо, — сказал Максимилиан, — я буду помнить об этом, как эгоистичные дети помнят о своих родителях, когда нуждаются в их помощи. Если мне это понадобится, — а возможно, такая минута наступит, — я обращусь к вам за помощью, граф.
— Смотрите, вы дали слово. Так до свидания.
— До свидания.
Они подъехали к дому на Елисейских полях. Монте-Кристо откинул дверцу. Моррель соскочил на мостовую.
На крыльце ждал Бертуччо.
Моррель удалился по авеню Мариньи, а Монте-Кристо быстро пошел навстречу Бертуччо.
— Ну что? — спросил он.
— Она собирается покинуть свой дом, — отвечал управляющий.
— А ее сын?
— Флорантен, его камердинер, думает, что он собирается сделать то же самое.
— Идите за мной.
Монте-Кристо прошел с Бертуччо в свой кабинет, написал известное нам письмо и передал его управляющему.
— Ступайте, — сказал он, — поспешите; кстати, пусть Гайде сообщат, что я вернулся.
— Я здесь, — ответила сама Гайде, которая, услышав, что подъехала карета, уже спустилась вниз и сияла от счастья, видя графа здравым и невредимым.
Бертуччо вышел.
Всю радость нежной дочери, снова увидевшей отца, весь восторг возлюбленной, снова увидевшей любимого, испытала Гайде при этой встрече, которой она ждала с таким нетерпением.
Конечно, и радость Монте-Кристо, хоть и не выказываемая так бурно, была не менее велика; для исстрадавшихся сердец радость подобна росе, падающей на иссушенную зноем землю: сердце и земля впитывают благодатную влагу, но посторонний глаз не заметит этого.
За последние дни Монте-Кристо понял то, во что давно уже не смел поверить: на свете есть две Мерседес, он еще может быть счастлив.
Его пылающий радостью взор жадно погружался в затуманенные глаза Гайде, как вдруг открылась дверь.
Граф нахмурился.
— Господин де Морсер! — доложил Батистен, как будто одно это имя служило ему оправданием.