Все эти изумительные подробности сразу же бросились в глаза Бальзамо; едва мадемуазель де Таверне вошла в залу, еще прежде, чем поклониться ей, он все увидел, все заметил; барон со своей стороны также не упустил ни малейших подробностей впечатления, произведенного на гостя таким сочетанием всех совершенств.
– Вы правы, – тихо заметил Бальзамо, обернувшись к владельцу замка, – мадемуазель де Таверне – сокровище красоты.
– Не смущайте бедняжку Андреа комплиментами, сударь, – небрежно отозвался барон, – она только что вышла из монастыря и готова поверить каждому вашему слову. Нет, я вовсе не опасаюсь, – добавил он, – что она превратится в кокетку; напротив, милой моей девочке недостает кокетства, сударь, и как хороший отец я пытаюсь развить в ней желание нравиться – ведь в этом главная сила женщин.
Андреа потупилась и покраснела. При всем желании она не могла не услышать этой столь странной теории, изложенной ее отцом.
– Приходилось ли вашей дочери слышать подобные речи в монастыре? – смеясь, обратился к барону Жозеф Бальзамо. – Входило ли это наставление в науку, которую преподавали ей монахини?
– Сударь, – возразил барон, – как вы уже могли заметить, у меня на этот счет свое мнение.
Бальзамо поклонился в знак полного согласия с бароном.
– Нет уж, – продолжал тот, – я не стану уподобляться тем отцам семейств, кои твердят дочерям: будь благоразумна, недоступна, слепа, упивайся своей гордостью, деликатностью и бескорыстием. Глупцы! Они словно секунданты, которые ведут рыцаря на турнир, заранее лишив его всего вооружения, и выпускают в поединок с соперником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми, я не поступлю так с Андреа, хоть она и воспитывается в Таверне, этой захолустной дыре.
Бальзамо, хоть и был о замке того же мнения, что его владелец, почел своим долгом изобразить на лице несогласие.
– Полно, полно, – откликнулся на его мимику старик, – будет вам! Я-то знаю, что представляет собой Таверне; но, как бы то ни было, как ни далеки мы от лучезарного солнца, что зовется Версалем, я внушу дочери представление о том, что такое свет, который в свое время я так хорошо изучил; и она вступит в свет – если только это случится, – она вступит в свет во всеоружии: я откую ей доспехи из собственного опыта и собственных воспоминаний… Но, признаться, сударь, монастырь весьма мне напортил… Дочь моя – экая незадача! – вероятно, первая воспитанница, которой учение пошло впрок: она принимает всерьез Священное Писание. Проклятье! Согласитесь, барон, что мне чертовски не везет!
– Ваша дочь – ангел, – отвечал Бальзамо, – и все, что вы говорите, сударь, нисколько меня не удивляет, уверяю вас.
Андреа сделала гостю реверанс в знак признательности и симпатии, а затем, повинуясь взгляду отца, села за стол.
– Присаживайтесь, господин барон, – сказал Таверне, – и угощайтесь, если голодны. Это мерзкое рагу состряпал чурбан Ла Бри.
– Куропатки! И вы их обозвали ужасным рагу? – улыбаясь, возразил гость. – Да вы клевещете на ваше угощение. Куропатки в мае! Их подстрелили в ваших угодьях?
– В моих угодьях! Все, чем я владел, а должен сказать, что мой старик-отец оставил мне в наследство кое-какие земли, так вот, все мои владения давным-давно проданы, проедены и переварены. Ах, силы небесные! Нет, у меня, видит бог, не осталось ни клочка земли. Но бездельник Жильбер, который только и знает, что читать да витать в облаках, в часы досуга стащил где-то ружье, раздобыл порох и пули и браконьерствует на землях моих соседей; вот он и подстрелил этих пичужек. Он кончит на галерах, куда ему и дорога: по крайней мере я от него избавлюсь. Но Андреа любит дичь – только за это я и терплю разлюбезного Жильбера.
Бальзамо бросил на Андреа испытующий взгляд, но девушка и бровью не повела.
Гостя усадили между отцом и дочерью, и девушка, нисколько, судя по всему, не смущаясь скудностью угощения, положила ему на тарелку порцию дичи, добытой Жильбером, приготовленной Ла Бри и сурово осужденной бароном.