– Не обращайте внимания, любезный герцог, – в рассеянности вырывая несколько волосков из головы Самора и совсем уж ложась на софу, отвечала графиня, красотой и сладострастностью позы сравнимая разве что с Венерой на морской раковине.
Самор, не слишком чувствительный к грации своей хозяйки, взвыл от ярости. Графиня попыталась его умиротворить: она взяла со стола пригоршню конфет и сунула ему в карман.
Но Самор надул губы, вывернул карман, и конфеты просыпались на паркет.
– Ах ты маленький негодник! – рассердилась графиня и, вытянув изящную ножку, поддела ее носком фантастические штаны негритенка.
– О, смилуйтесь! – воскликнул старый маршал. – Честью клянусь, вы его убьете.
– Почему я не могу нынче же убить всех, кто мне не по нутру? – отозвалась графиня. – Во мне нет ни капли жалости.
– Вот как! – заметил герцог. – Значит, и я вам не по нутру?
– Ну нет, к вам это не относится, напротив: вы мой старый друг и я вас обожаю; но я, право же, не в своем уме.
– Уж не заразились ли вы этой хворью у тех, кого свели с ума?
– Берегитесь! Вы меня страшно раздражаете вашими любезностями, в которые сами ничуть не верите.
– Графиня, графиня! Поневоле поверишь если не в безумие ваше, то в неблагодарность.
– Нет, я в своем уме и не разучилась быть благодарной, просто я…
– Ну-ка, что же с вами такое?
– Я в ярости, господин герцог.
– В самом деле?
– А вы удивлены?
– Ничуть, графиня, слово дворянина, у вас есть на то причины.
– Вот это меня в вас и возмущает, маршал.
– Неужели что-либо во мне вас возмущает, графиня?
– Да.
– Но что, скажите на милость? Я уже стар, но готов угождать вам всеми силами!
– Меня возмущает, что вы понятия не имеете, о чем идет речь, маршал.
– Как знать.
– Вам известно, почему я сержусь?
– Разумеется: Самор разбил китайскую вазу.
По губам молодой женщины скользнула неуловимая улыбка; но Самор, чувствовавший за собой вину, смиренно понурил голову, словно готов был к тому, что сейчас на него обрушится град оплеух и щелчков.
– Да, – со вздохом сказала графиня, – да, герцог, вы правы, все дело в этом, и вы в самом деле тонкий политик.
– Я не раз об этом слышал, сударыня, – с преувеличенно скромным видом согласился герцог де Ришелье.
– Ах, что мне до чужих мнений, когда я и сама это вижу! Поразительно, герцог, вы тут же, на месте, не глядя ни направо, ни налево, нашли причину моего расстройства!
– Превосходно, но это не все.
– В самом деле?
– Не все. Я еще кое о чем догадываюсь.
– В самом деле?
– Да.
– И о чем же вы догадываетесь?
– Я догадываюсь, что вчера вечером вы ждали его величество.
– Где?
– Здесь.
– Так! Что дальше?
– А его величество не пожаловал.
Графиня покраснела и немного приподнялась на локте.
– Так-так, – проронила она.
– А я ведь приехал из Парижа, – заметил герцог.
– О чем это говорит?
– О том, что я не мог знать, что произошло в Версале, черт побери! И тем не менее…
– Герцог, милый мой герцог, вы нынче говорите одними недомолвками. Что за черт! Если уж начали – кончайте, а не то и начинать не стоило.
– Вы не стесняетесь в выражениях, графиня. Дайте по крайней мере дух перевести. На чем я остановился?
– Вы остановились на «тем не менее».
– Ах да, верно, и тем не менее я не только знаю, что его величество не пожаловал, но и догадываюсь – по какой причине.
– Герцог, в глубине души я всегда предполагала, что вы колдун, мне недоставало только доказательств.
– Ну что ж, я дам вам доказательство.
Графиня, заинтересованная этим разговором более, чем хотела показать, оторвалась от шевелюры Самора, которую ворошили ее тонкие белые пальцы.
– Прошу вас, герцог, прошу, – сказала она.
– При господине губернаторе? – спросил герцог.
– Самор, исчезни, – бросила графиня негритенку, и тот, вне себя от радости, одним прыжком выскочил из будуара в переднюю.
– В добрый час, – прошептал Ришелье, – теперь я расскажу вам все, да, графиня?
– Но неужели вас стеснял мой Самор, эта обезьянка?
– По правде сказать, графиня, присутствие третьего человека всегда меня стесняет.
– Что касается человека, тут я вас понимаю, но какой же Самор человек?
– Самор не слепой, Самор не глухой, Самор не немой, значит, он человек. Под этим словом я разумею каждого, кто, подобно мне, наделен глазами, ушами и языком, то есть каждого, кто может увидеть, что я делаю, услышать или повторить, что я сказал, словом, всех, кто может меня предать. Изложив вам этот принцип, я продолжаю.