Совещание 21 апреля в Гатчине открыл император, заявив о своем желании выслушать мнения, какие меры «следует принять и какую программу для дальнейших действий»519. Лорис-Меликов изложил эту программу, повторив основные положения доклада 12 апреля. Выступившие после него Д.А. Милютин, А.А. Абаза, Д.Н. Набоков, барон А.П. Николаи поддержали в целом Лорис-Меликова и его план преобразований. Выступивший последним Победоносцев ни опровергать, ни отвергать предложения Лорис-Меликова не стал, ограничившись неопределенными рассуждениями о необходимости улучшений государственного строя. Александр III предложил министрам собираться для обсуждения назревших вопросов для выработки общих взглядов. Такой исход совещания давал все основания либеральным администраторам для благоприятных выводов. Даже весьма осторожный и сдержанный в оценках Д.А. Милютин предположил, что «нынешнее совещание повлияет благотворно на направление мыслей молодого императора». Даже умный А.А. Абаза, отнюдь не новичок в придворных баталиях, посчитал, что «наступило полное торжество» Лорис-Меликова, а Победоносцев «был «истерт в порошок»520. Между тем обер-прокурор Синода, осведомленный о радркных выводах своих идейных и политических противников, потешался над ними в письме к своему доверенному лицу — Е.ф. Тютчевой. «Они ехали туда в страхе, не прогонят ли их, — рассказывал он, — вернулись в торжестве невообразимом и стали говорить, что одержали блестящую победу... Пароль дан такой, что я посрамлен, и победа одержана надо мною»521.
Обер-прокурор Синода хорошо знал настроение императора и вместе с ним готовился к решительной акции. Уже 21 апреля Александр III поделился с ним «грустным впечатлением» от совещания и своей решимостью не допустить представительного правления в России522. Он созывал совещание вовсе не для того, чтобы глубже понять позицию своих министров — способных, честных, знающих деятелей.
Он не собирался с ними дискутировать — не царское это дело. Он еще раз хотел убедиться, насколько тверды они в своих стремлениях, и это ему удалось. Александр III понял, что для Аорис-Меликова отказаться от задуманных преобразований столь же невозможно, как для него, самодержца всероссийского, задумавшего вернуть страну к ее исконным устоям, иметь такого министра, как Лорис-Меликов.
Ощущение победы у либеральных министров после заседания в Гатчине 21 апреля, которое Константин Петрович Победоносцев едко высмеивал, именно он сам и постарался создать. Обер-прокурор действовал как заправский конспиратор. Выступив с обтекаемой, почти соглашательской речью, он, по свидетельству А.А. Абазы, на обратном пути в Петербург выражал сожаления по поводу недоразумений, возникших после заседания 8 марта. Упрекавший Лорис-Меликова в нечестности и фальши, Константин Петрович с большим искусством усыпил бдительность своих противников, которые могли бы помешать готовившемуся за их спиной царскому манифесту. Уклонясь от открытого боя, от прямой полемики, царь и его ближайший советник готовили его в глубокой тайне. Ежедневные сношения с Гатчиной и непрерывные поездки туда Константин Петрович объяснял делами своего духовного ведомства, совсем в тот момент заброшенными. Текст манифеста был подготовлен Победоносцевым 26 апреля и на другой день одобрен царем.
В то время как либеральная группировка пребывала в некотором расслаблении и успокоенности после заседания 21 апреля, ее противники напряженно ожидали от нее таких же заговорщических действий, какие сами предприняли.
Верный информатор М.Н. Каткова Е.М. Феоктистов сообщал в Москву, что в итоге гатчинского заседания было решено обсудить меры для успокоения общества, и пересказывал предложение Лорис-Меликова о созыве выборных представителей от общества, по-своему его формулируя. «Вот начнется болтовня по всей России», — сокрушался Феоктистов и звал Каткова на помощь в Петербург523. Катков отнесся к этому сообщению очень серьезно и через пару дней уже был в столице. 28 апреля — в самый день совещания министров — он спешит предупредить Победоносцева: «На совещании, к которому Вы приглашаетесь сегодня, будет идти речь о нелепом, возмутительном, глупом представлении, на которое согласились Игнатьев с Лорисом, равно как и Милютин с Абазой». Далее он передает суть проекта
Лорис-Меликова, хорошо известного Константину Петровичу. «Боюсь, чтобы это представление, которое обдумывалось в тайне от Вас, не застало бы Вас врасплох», — объясняет он цель своего письма524. Но Победоносцев, как говорилось, был начеку.
Программа совещания, собравшегося у министра внутренних дел на Фонтанке, в том же составе, что и в Гатчине, предусматривала обсуждение ряда практических вопросов, в том числе и о призыве земских деятелей к законодательным работам, как это имелось в виду в проекте Лорис-Меликова525. Совещание отвергло предложение великого князя Владимира Александровича о создании высшей центральной следственной комиссии. Лорис-Меликов доказал, что при достигнутом объединении всех полицейских сил в ней нет надобности. Не вызвал особых прений и вопрос о функциях Департамента государственной полиции. Они возникли при обсуждении предложения об участии представителей земств в законодательной разработке мер по улучшению положения крестьян. Победоносцев стал доказывать вред выборного начала. Решено было временно ограничиться приглашением с мест известных правительству деятелей для обсуждения вопроса «о порядке участия представителей земств в рассмотрении некоторых законопроектов, которые правительство сочтет нужным им предоставить»526. По окончании этого вечернего заседания, в первом часу ночи, министр юстиции Д.Н. Набоков объявил об опубликовании 29 апреля (которое уже наступило) манифеста, текст которого он получил. Царь объявлял в нем, что намерен править с верой «в силу истинно самодержавной власти» , которую будет «утверждать и охранять от всяких на нее поползновений». Это провозглашение основной задачей начавшегося царствования сохранения принципов самодержавной власти в чистоте и неприкосновенности закрывало путь любым политическим преобразованиям, в том числе и на самодержавие не покушавшимся527. Для либеральных министров, успокоенных и умиротворенных дворцовыми заговорщиками, манифест явился неожиданностью. Они рассчитывали на дальнейшее обсуждение проекта Лорис-Меликова, что, по сути, хотя и неопределенно, было обещано им 21 апреля в Гатчине. Сообщение о нем вызвало небывалый в стенах кабинета министра внутренних дел всплеск эмоций.
А.А. Абаза предлагал всем экстренным поездом ехать в Гатчину для объяснений с царем, раздавались предложения о коллективной отставке. «Гр. Лорис-Меликов и А.А. Абаза в сильных выражениях высказывали свое негодование и прямо заявили, что не могут оставаться министрами, — записал Милютин 29 апреля о происходившем в тот день. — Я присоединился к их мнению. Набоков, Игнатьев, барон Николаи, хотя сдержаннее, также высказали свое удивление. Победоносцев, бледный, смущенный, молча стоял как подсудимый перед судьями»528.
Обер-прокурор Синода, скромно признавшийся, что манифест писал он, чувствовал себя отнюдь не подсудимым, а скорее судьей, который произнес приговор, не подлежащий обжалованию. Разумеется, ему было неуютно стоять перед негодующими министрами, и он поспешил уехать. Но он и на совещании в Гатчине, и в дни, когда спешно писал манифест, знал, что Лорис-Меликов и его ближайшие соратники обречены. Константин Петрович недвусмысленно давал понять Каткову, призывая его к выдержке, что дни «людей, которые ныне у кормила», сочтены, поскольку они не могут дать «руководящей нити» и у них «все понятия в голове переворочены»529. В этих оценках либеральных министров слышатся отзвуки бесед с царем его советника. 29 апреля Победоносцев доносил, что министры были разобижены тем, что царь нарушил состоявшееся соглашение, не посоветовался с ними, даже не предупредив их, подготовил манифест.