Таблички с этими инструкциями висели по всем стенам — вместе со шляпами и шпагами надо было оставлять в передней распри и ссоры, оставаться правдивыми, не лгать и не говорить всякий вздор.
Уже на своем посту стоял и казначей с кружкой для бедных. На этот раз впервые такая роль была доверена секретарю Екатерины Безбородко. В копилку бросали штрафы — нелепости в десять копеек запрещались в присутствии Екатерины.
Стол был отменный. Правда, обычно на этих приемах не ели, в большинстве случаев вечера были посвящены спектаклям или концертам, после которых всякому гостю разрешалось заниматься чем угодно. Но в этот раз Екатерина, с утра ничего не евшая и не пившая, кроме кофе, решила порадовать вкусной едой — почти все поварни во дворце были затоплены, провизии не оказалось, и обед был как нельзя кстати…
После обеда Никита Иванович отправился было к ломберному столику, чтобы принять участие в карточной игре, но императрица собрала всех в кружок и заставила Льва Нарышкина надеть на глаза повязку.
— Сейчас он всех развеселит, — воскликнула она, — каждый пойманный должен рассказать, что он делал во время потопа и как перенес налет водяного бога.
Постепенно дух веселости заразил и всех остальных, на наводнение уже стали смотреть как на веселую шутку природы….
Штрафовали всех, кто только попадал под руку Льва Нарышкина, а он, не уставая, разглагольствовал, его вольные шутки были весьма двусмысленными, но никто не одернул его, никто не заставил положить штраф в копилку для бедных.
Наконец, попалась в его руки — верно, он подглядывал из‑под повязки, сама Екатерина, бегавшая по залу с быстротой молоденькой девушки.
— Приговариваю вас, — театрально возгласил Нарышкин, — сесть сей же час на пол…
Зрители тихонько ахнули.
Ну ладно бы еще другие штрафы и фанты — то выпить залпом стакан воды, то продекламировать, не зевая, отрывок из «Телемахиды» Тредиаковского, то трижды прокукарекать. Но заставить императрицу сесть на пол, да еще в присутствии всех членов ее семьи и самых близких людей — это уже было ни на что не похоже…
Однако делать нечего, и Екатерина села на пол, а потом сама кинулась в бой. Она отняла повязку у Нарышкина и принялась бегать по зале, ища жертвы…
Хохотала даже Наталья Алексеевна, у которой от событий минувшей ночи разболелся зуб, и она была бы рада покинуть высокое собрание, но не могла себе этого позволить…
Музыка заиграла громче, и Екатерина подала пример всем, пустившись в веселый танец вместе со Львом Нарышкиным…
«Пляска на гробах», — усмехнулся про себя Никита Иванович…
Впрочем, все это мало походило на оргии, о которых много сплетен и шума ходило тогда по Европе. Рассказывали о Екатерине такие чудовищные вещи, что иногда, читая те или иные письма, Панин только удивлялся, как может быть неистощима человеческая природа на разные выдумки. Да и сама императрица имела право веселиться так мило и невинно — Кучук–Кайнарджийский мир был заключен, Пугачева казнили, в стране налаживался порядок и спокойствие. Жаль только, что его, Панина, северная ось начинала давать трещины и сбои. Императрицу уже не интересовал северный альянс, ее манили греческий проект, молодечество и удаль Потемкина, задумавшего покорить Крым, а там и Константинополь, она уже видела себя украшенной лаврами победительницы на этой южной части континента…
Что ж, можно было только приветствовать такое движение, если бы оно не грозило пролитием крови русских солдат, если бы только не было смуты в государстве, если бы только оберегалась жизнь человеческая, жизнь дворян и крестьян, которых Екатерина ни в грош не ставила.
И опять бросал взгляды Панин на цесаревича. Несмотря на свои мрачные сомнения и безысходность, он станет великим человеком, если заставит себя уважать закон. А закон одинаков как для государя, так и для его последнего подданного. Он имел все права, это законный наследник императора, и Панин все еще надеялся, что Екатерина не забыла своего обещания. Но теперь, когда уже сын ожидается у великого князя, он перестал на это рассчитывать и думал об одном — хватит ли сил и мужества у Павла, чтобы противопоставить себя властолюбивой матери, отторгнувшей Павла от всякого управления делами. Опять и опять повторялась прежняя история — приходили к постели и трону Екатерины временщики, и каждое их слово было законом для России. Нет, все еще Никита Иванович, служа отечеству столько лет, не добился, чтобы правил в России закон…
Ужин в малой зале закончился за полночь.
Павел и Наталья Алексеевна откланялись довольно скоро, ссылаясь на больной зуб великой княгини, а Панин еще долго сидел и молча наблюдал за всем, что происходит. Ему не было весело, ему все вспоминался этот черный, прогнивший, растрескавшийся гроб, так тихо вплывший в нижний покой.
Что сулит это страшное предзнаменование, кому предназначен этот знак судьбы? И заранее успокоился, решив, что относится это к нему, старому царедворцу, выстоявшему в таких бурях века, видевшему столько перемен в судьбах страны, прошедший столько заговоров! Ему уже не было страшно ничего — он начинал уставать от жизни. Его, как и Павла, постигало одно разочарование за другим…
Глава шестнадцатая
— Никита Иванович, — Павел рыдал, прижавшись к плечу Панина. — Я гнусный предатель, Иуда, и нет мне в том прощения…
Никита Иванович поглаживал великого князя по узкой спине, прижимал к себе его хрупкое, тщедушное тело.
— Успокойтесь, ваше высочество, — говорил он ласковым и спокойным голосом, — расскажите все, и вам станет легче на душе.
Все еще всхлипывая и содрогаясь от душивших рыданий, Павел оторвался от наставника и бухнулся в кресло.
— Матушка призвала меня и строго расспрашивала, что за заговор образовал я…
— Но ведь никакого заговора нет и быть не могло, — встревожился Никита Иванович, — а все разговоры и наша пустая болтовня никогда ни к чему не приведут…
— Вы не знаете, граф, что я наделал! Матушка выспросила меня обо всем, и я был вынужден все ей рассказать.
— Да что же?
— Я назвал лиц, которые ближе всех стоят ко мне, и что говорили, и о конституционном проекте вашем с Фонвизиным, и о…
— И о записке Салдерну?
— Вы знаете?
— Конечно, — Никита Иванович пожал плечами.
— Я составил, по требованию матушки, весь список лиц… Она оказалась такой великодушной, что бросила его в огонь, не читая… Но моя подпись в бумаге Сальдерну может стать роковой. Если ее найдут, мне не избежать обвинения в государственной измене…
— В списке все те, кто бывает на ваших обедах и вечерах?
Павел кивнул головой. Вид у него был измученный.
— Великий князь, — успокоил его Панин. — Прежде всего, успокойтесь, ваша матушка слишком умна, чтобы досужие разговоры превратить в государственный заговор. А вот записка Сальдерну с вашей подписью — это действительно плохо. Обещайте мне, что вы никогда, ни при каких обстоятельствах не подпишитесь под каким‑либо документом, не зная автора так же хорошо, как меня…
Павел в изумлении поднял глаза на Панина. Он вдруг поверил, что может быть спасен. Как окрутил его Сальдерн, как мог он дать ему свою подпись?
— Никогда, Никита Иванович, — лицо Павла и без того некрасивое, вытянулось еще больше, глаза его подернулись пеленой, он как будто даже не видел Панина.
— Я знал, ваше высочество, что Сальдерн — авантюрьер, но долго не мог понять его. Даже взял в коллегию иностранных дел, а теперь вот он поедет посланником в Голштинию…
Павел словно стряхнул с себя какой‑то груз, и глаза его внимательно и печально глядели на Панина.
— Теперь он может показать мое письмо за границей, — в ужасе заговорил он, — как я смогу оправдаться в глазах матушки, как могу доказать ей, что я верный ее подданный…
Никита Иванович холодно смотрел на Павла. Трусоват, однако, великий князь…
— Бумаги больше не существует, — твердо сказал он, — я взял ее у Сальдерна и сжег…
Павел смотрел на него и не мог поверить, что спасен.
— Это правда? — задыхаясь, проговорил он. — Это правда?