Она плыла, легкая и невесомая, по лугу и наклонялась, чтобы потрогать золотые серединки цветов, эти удивительные колокольчики с тихим мелодичным звоном. Какая красота — ощущение это заполнило ее всю…
Белая сияющая фигура показалась в поле ее зрения. Она не понимала, кто это, что это такое вокруг, но только знала, что все это не в ее жизни, трудной и грубой, шершавой и бедственной.
— Прекрасна жизнь, — не услышала она, а словно бы почувствовала эти слова.
— Кто ты и где?
Фигура беззвучно рассмеялась, и опять Анастасия Богдановна словно бы сердцем поняла, а не ушами услышала эти слова.
— А ты еще не поняла?
— Это рай? — удивилась баронесса.
— О, нет, до рая еще далеко…
— Зачем на земле нет таких прекрасных цветов, зачем на земле нет такого ощущения легкости, невесомости…
— Так надо.
— Я умерла? — спросила Анастасия Богдановна и тоже не словами, а как будто одним дыханием, сердцем, душой.
— Нет, ты еще не умерла, но умрешь через пять дней… В два часа пополудни на пятый после этого сна день…
— Я не могу умереть, я не хочу. Пусть моя жизнь трудна и груба, но мои дети, мои девочки, они останутся сиротами, кто позаботится о них, кто накормит их, что будет с ними? Здесь прекрасно, но земные дела и заботы не оставят меня ради этих красот…
— Ты должна приготовиться, ни о чем не беспокойся. Подумай о себе, о своей душе, подумай о том, что ты такое на земле…
— Знать бы, как приготовиться, знать бы, что надо сделать. Я не умею думать о себе, я не знаю, что такое моя душа. Я молилась, я просила Бога вразумить меня, сделать умнее, чище, лучше, но я не умею, не знаю.
— Оставь земным людям все их земные заботы, отрешись от всех земных дел, забудь обо всем, даже о своих детях. Чем больше добра творишь, тем легче твоя душа, тем прекраснее тот мир, в который ты попадешь. Твори добро, с последними твоими часами делай добро…
— Но я не знаю, я не умею, научи…
— Ты не богата по земным меркам, у тебя мало что есть, но и это свое имущество, эти свои деньги отдай бедным, нищим, последним людям. Чем более неимущей ты придешь сюда, тем легче тебе будет…
— Но что скажут мои дети, что станет с ними?
— Я позабочусь о них. Они станут богородицыными детьми.
Весь этот разговор был мгновенным, и слова не были произнесены. И вот уже белая сверкающая фигура словно растворилась в воздухе, наполненном ароматом удивительных цветов и тихим звоном колокольчиков.
Анастасия Богдановна кинулась к белой фигуре, хотела что‑то сказать, упасть на колени, но резко пробудилась в мягкой постели, среди груды мягких подушек…
Она долго не могла прийти в себя, все вспоминала и вспоминала удивительный сон и слова, которые не были произнесены, но исполнить которые она должна была — это она знала.
Прибежали уже проснувшиеся девочки, поцеловали мать, и она попросила их привести отца Якова.
Пришла Авдотья Ивановна, напоила терпким горьким отваром, приподняв ее тяжелую голову. Баронесса заметила, что одна ее рука уже не действует, и только правая еще может шевелить пальцами и приподниматься. Но голова ее была как никогда ясной. Только вот это ощущение чужести, одеревенелости ног и руки не давали ей покоя. «Да, — поняла она, — я умираю, и надо закончить все свои земные дела…»
Серьезный, степенный и сосредоточенный пришел к больной отец Яков.
— Я умру через пять дней, — тихо сказала ему Анастасия Богдановна, — хочу исповедоваться, собороваться, но самое главное — хочу составить духовную, мое завещание, хоть и нет у меня особого имущества…
— Как Бог даст, — осторожно сказал отец Яков, — может быть, вы грешите, назначая себе смерть?
— Нет, — светло улыбнулась вдова, — я сон видела, и Матерь Пресвятая Богородица наказала мне раздать все имущество бедным и нищим, все отдать, до последней копейки, а заботу о детях она взяла на себя.
Отцу Якову было странно слышать такие слова, он уже снова хотел напомнить баронессе, что все в руках Божьих, что человек сам не знает, да и не должен знать часа и дня своей смерти, а как Бог даст. Но вдова стояла на своем, и он был вынужден отступить.
Духовную составили довольно быстро; Все деньги из туго набитого кошеля вдова оставляла для раздачи нищим и бедным, все имеющиеся у нее вещи, за исключением детских платьишек, тоже приказала раздать бедным. Позаботилась она и о судьбе Василия, дворового человека, и Палашки, дворовой девки. Она решила отпустить их на свободу, даровала вольную. Но все эти условия она записала — только после моей смерти.
Отец Яков дивился — ни словом не упомянула она в завещании о двух девочках как будто и не было их на свете, как будто и не была она им матерью. Ни копейки в завещании, ни слова доброго или худого. Он было заикнулся при составлении духовной о них — но она как отрезала:
— Теперь это богородицыны дети…
Чудным показалось такое решение и Авдотье Ивановне. Но она пожала только плечами, дивясь странному желанию вдовы, и сказала мужу — отцу Якову:
— Что ж, значит, теперь в нашей семье будет не пятеро, а семеро.
К утру небо обложило тяжелыми черными тучами, полусумрак стоял весь день, а ночью повалил густой мокрый снег. Тяжелыми белыми хлопьями он падал и падал на черную неряшливую, неприбранную землю, растекался мокрыми лужами, стекал по крышам тяжелыми полновесными каплями. Падал и падал снег, и земля потихоньку преображалась, прикрывая свои грязные раны и выбоины белоснежной и мягкой пеленой, налипая на окна и крыши пушистыми шапками. Легкий ветерок сдувал гребни шапок, и мелкая пороша бежала по дорогам, закрывая низины пуховыми перинами.
Маша, младшая дочка баронессы, выскочила утром на высокое резное крыльцо поповского дома и остановилась в изумлении. Величественный белый ковер укрыл неказистую землю, сказочно прекрасной сделал всю окрестность. Белый полог затянул все неровности и величественно разукрасил деревья, налипнув пушистыми, на взгляд мягкими и шелковистыми, коконами на голые еще вчера сучья.
Ветер утих, снег лежал спокойно и бело, выглянуло неяркое зимнее солнце и ослепило, блеснув на снегу яркими искрами.
— Анюта, побежали! — с криком влетела в дом Маша.
И все семейство — детское — выскочило на просторный белый двор. Три мальчика разного возраста — от четырнадцати до пяти — и две девочки–поповны да две дочки вдовы барахтались в белом мягком покрове, хохотали от внезапно налетавшего снежка, бросались комками легко слипавшейся белой массы, резвились и прыгали так, как будто никогда не видели такой красоты и такого снега.
Дети есть дети. Мать тихо умирала на мягких перинах в поповском доме, а они весело носились но огромному пустому двору и хохотали от внезапно и случайно налетевшего веселья, хохотали до истерики, до рыданий. Салопчики их намокли, ноги хлюпали в растоптанных башмаках, а они хохотали и хохотали, все обсыпанные первым сказочно мягким и таким теплым снегом.
Внезапно на крыльцо вышел отец Яков в черной рясе и черной скуфье, с большим серебряным крестом на груди и грустно, внимательно посмотрел на расшалившихся ребят.
— Идите в дом, — тихо сказал он, но этого тихого голоса было достаточно, чтобы расшалившаяся ребятня сразу умолкла.
Авдотья Ивановна веником счистила с Маши и Ани налипший снег, велела им раздеться и тихо повела в комнату, где под низким белым потолком лежала их мать. Такая уже незнакомая, такая уже чужая.
Она уже не могла говорить и только тоскующими молящими глазами смотрела на своих девочек.
— Поцелуйте матерь свою, — тихо приказала Авдотья Ивановна, и девочки осторожно подошли к постели матери. По сторонам деревянной кровати горсти свечи, но сквозь небольшие оконца заглядывал в комнату солнечный свет и косыми полосами ложился на лицо и исхудавшие руки матери.
Они осторожно встали на колени, припали к рукам, которые уже не могли двигаться, и одновременно подняли глаза к лицу, дорогому и уже незнакомому. За эти пять дней мать исхудала до костей, кожа щек пожелтела и запала, глаза, молящие и скорбные, ушли глубоко в глазницы.