- Я не могу найти, - сказала она после нескольких минут молчания, оставляю вас, доктор, победителем, до времени.
В эту минуту движение, происшедшее в передней, остановило мать против дверей, из оной ведущих в залу: казалось, кто-то незнакомый говорил; дверь отворилась, и доложено о прибытии из Смоленска Фомы. Восклицание вылетело из уст Софии. Она встала. Лицо ее вспыхнуло, глаза оживились.
- Маменька, позвольте ему войти сюда: у него, верно, есть письмо от княгини... Фома! - продолжала она, обратившись к дверям. - Войди сюда. Здравствуй, добрый Фома! Что княгиня? Есть ли письмо ко мне?.. Есть ли у тебя письмо? - повторяла она, между тем как старик раскланивался низкими поклонами с матерью.
- Княгиня Александра Андреевна, - сказал он и ей наконец, - приказала мне, матушка Софья Николаевна, взглянуть на вас своими глазами; слава богу, что вижу вас.
- Да разве нет письма ко мне?
Фома замялся: ему было приказано отдать письмо к дочери через мать: княгиня не знала о состоянии здоровья первой, а потому боялась испугать ее нечаянностию.
- Довольно, Фома, - сказала Софья, приняв величественный и оскорбленный вид, - я вижу, что у тебя есть письмо; подай его. - Беспокойство, выразившееся на страдающем лице ее, заставило обоих присутствующих повторить приказание. Письмо отдано; Софья села; дрожащей рукой сорвала аплатку, - и читала.
Письмо Тоцкой выражало чувства тоскующего дружества: она умоляла Софью беречь себя; говорила о лагере; говорила о Богуславе, мало, но с чувством. В заключение объявляла, что наша армия подошла уже к Смоленску и что муж не позволил ей приезжать более в лагерь, ибо ожидают нападения с часу на час. "Я с ним простилась, - продолжала она, - милая София, ты поймешь, как мне грустно. Я плачу, много плачу; дети целуют мои глаза и велят молиться, а не плакать, но кто может повелевать сердцу!.. Ах, друг мой, в какое страшное время мы живем, нет состояния, которому можно бы позавидовать... Война, этот грозный мор, подошла уже к Смоленску: к нашему мирному, доброму Смоленску... Не сон ли это, София!"
Она просит сказать откровенно о своем здоровьи и не задерживать посланного, чтоб скорее мог ее успокоить.
Софья, по прочтении письма, удалилась в кабинет, и уже было далеко за полночь, как она позвонила и велела позвать Фому.
"Благодаря твоему внимательному дружеству, - писала она, - я здорова, мой милый ангел-утешитель! Хотя и навязали мне доктора, но я здорова: я лучше это знаю, нежели он. Добрый старик, кажется, в недоумении на счет мой; кажется, боится за мою голову. Он умышленно завлекает меня в суждения с собой, и его наблюдательный вид смешит меня. Правда, я выдержала много в течение тех десяти дней, как мы расстались с тобой: кроме сцены у Богуслава, я на другой день дома, вскоре после твоего отъезда, была на испытании, которое стоило мне дорого; но природа превозмогла; я отделалась трехдневной лихорадкой, и голова и сердце мое здоровы уже, моя Александрина!"
Здесь Софья описывает посещение Богуслава.
"Мы расстались друзьями. Я ему простила в глубине моей души. Он желает ведь лучшего своему сыну: какой отец не желал бы того же? Говорят: почему он не сделал этого другим образом, с большим приличием?.. Странный, мне кажется, упрек: он, без сомнения, желал выразить свои мысли со всевозможною ловкостию; и тем более, стало быть, жалок, что не мог объясниться лучше.
Приезжай ко мне, Александрина: ты так близко теперь к неприятелю, что я боюсь за тебя. Я сама буду нянчить твоих детей: мне нужно телесное движение, чтоб оно хотя несколько отвечало внутреннему. Ученые споры с доктором меня только утомляют, а не рассеивают: я того и жду, что меня объявят помешанной избавь меня услышать такой приговор.
Мое положение в самом деле грустно, Александрина! Я и любима и люблю, - и однако же решено: никогда рука моя не может быть отдана ему. Это все бы еще сносно: законы чести и долга в моем понятии так святы; их исполнение дает такую возвышенность душе, что она становится всесильною; но мысль, что он в опасности, преследует меня, как злой демон; против этой мысли у меня нет оружия! Ты также малодушна, как вижу из письма твоего, - это меня радует!
Ах, друг мой! Зачем не выпало мне жребия обыкновенной жизни, условия которой так спокойны, радостны и печали столь безмятежны!.. Так мирная река, огражденная природными границами, течет по своей естественной наклонности, соединяется на пути с другими или проходит путь одна, до своего могильного ложа, в океане.
Но и между ними есть страдалицы, постигнутые роком; прекрасный путь их кратковременен, они набегают на пагубный утес и вдруг, с оторванным дном, летят в пропасть. Сонное болото остальная жизнь их!
Надобно же было так зло свершиться судьбе моей! Смейся, Александрина, это забавно: теперь в углу Семипалатского есть предмет несчастной страсти, героиня романа! Жаль, что я не совсем еще потеряла аппетит, и мой завтрак, назло доктору, все черный хлеб с солью; героине романа это не к лицу; а впрочем, в моих приключениях есть загадка; у меня даже есть тайна, которой и ты бы ужаснулась; у меня есть Синий человек, лицо самобытное, есть и друг - ты, моя Александрина!
Добрая мать моя много плачет: неприятная сцена с старым Богуславом подействовала сильно на ее нервы. Вокруг меня все уныло! Приезжай ко мне, друг мой!" - и проч.
В два часа ночи пустынный дом в лесу снова оживился шумной беседой. Фома прибыл из Семипалатского. Услужливый самовар кипел перед друзьями, сидящими на медвежьей софе, а посреди комнаты хозяйка собирала ужин для залетного гостя.
XIV
Первая, великая ошибка Наполеона в знаменитую кампанию 1812 года наконец стала невозвратною: армия Багратиона успела ускользнуть от грозных полчищ под предводительством маршала Давуста и короля Вестфальского, ее преследовавших, и соединилась с главною армиею, лишь только прибывшею к стенам Смоленска. Необозримое пространство окрестных полей покрылось русскими биваками. Торжественное ожидание великого события заступило место робости в сердцах жителей. Это чувство не походило на уверенность в безопасности - столь обманчивой в ратном деле, но - на грозный покой воина, которого многочисленные враги застали безоружным, но который успел уже накинуть броню и обнажить, на отчаянную защиту, свой пагубный меч. Казалось, старые красные стены Смоленска облеклись новым могуществом и внушали большую доверенность к чудовищной толстоте своей, к зубцам, надежной защите стрелков, и к высоте, на которую никакие лестницы не пособят взойти при малейшей обороне. Утренний дым из труб поднимался как бы радостнее - каждый знал наверное, что сегоднишнего обеда не будет принужден разделить с врагом. День прошел спокойно, и ночь, менее прежних тревожная, осенила дремлющий стан и город, на судьбу которого обращено было теперь внимание целого мира. Два страшных атлета, готовясь на смертный под стенами его бой, опочили богатырским сном; несколько дней продолжалось бездействие.
Наконец ночь пятого августа накрыла землю. Окрестности Смоленска, занятые на необъятное пространство армией, оглашались перекличкою часовых; но тишина господствовала в лагере - солдаты спали. Они не опасались нечаянного нападения близкого и сильного врага - над ним бодрствовал верный, неусыпный страж на полях Красного: надобно было перешагнуть чрез труп его, чтоб напасть на Смоленск.
На биваках авангарда, уже известного читателям, распространялось грозное молчание, но не сон. До озабоченного слуха доходили только ветер, шумящий в кустах, и свист по цепи. Воины, с оружием в руках, были в ежеминутной готовности вступить в дело. Они чувствовали великий долг свой; на них возложена была участь России - безопасность целой армии. Перед ними стояло ополчение Европы, предводимое победителем многих народов, героем бесчисленных побед: они первые должны были выдержать натиск его грозных сил и упорным сопротивлением задержать приближение к Смоленску.