На дачу графа на Донском поле приглашены были только знатнейшие особы по билетам. Прочих гостей поручено было угощать в Нескучном саду, доставшемся Алексею Григорьевичу от брата его. От Калужских ворот до Донского поля и Нескучного сада по обеим сторонам дороги сделаны были перила, сплошь уставленные зажжёнными плошками. На самой дороге стояли триумфальные ворота, освещённые разноцветными фонарями. В эти ворота проезжали кареты, тянувшиеся длинною цепью от Москвы до Донского поля.
Господский дом со всеми строениями, равно и прекрасный сад с деревьями иллюминированы были удивительно. В разных местах представлялись огненные фонтаны, как будто изливающие вверх блестящее золото. Прибытие гостей возвещено было пушечной пальбой и фейерверком, чудесным образом составившим в небе надписи "А.О." и "70".
В доме начался великолепный бал, который окончился лишь на рассвете, но многие из гостей уехали лишь к вечеру; никого не выпроваживали, чтобы каждый мог вволю насладиться всеми прелестями праздника.
Граф Алексей Григорьевич не спал ни минуты на протяжении суток, однако сохранял прежнюю бодрость, на что не все даже молодые его гости оказались способны. Более того, на следующий день, отдохнув часов пять или шесть, он пожелал продолжить празднование в узком кругу, перенеся оное в Нескучный сад, откуда открывается великолепный вид на Москву - от Кремля до Воробьевых гор.
Для домашнего праздника граф переоделся и был теперь в русской рубахе из белого шёлка, плисовых алых шароварах, в таком же кафтане и сафьяновых красных сапогах. Парик, который он по старой моде надевал в торжественных случаях, был снят, пудра с лица смыта, так что явственно был виден глубокий шрам на левой щеке - след от раны, полученной в молодости.
Стол, выставленный на лужайке возле Чайного домика, - небольшого, но красивого здания с четырьмя коринфскими колонами, - ломился от всевозможных яств, преимущественно русской кухни: здесь можно было увидеть исполинскую белугу и цельных осетров на огромных золотых подносах; молочных поросят и наисвежайшие окорока; чёрную и красную икру в глубоких чашах; горы фруктов и сладких лакомств в высоких, искусно сделанных вазах из горного хрусталя - и многое, многое, многое другое. В золотые и хрустальные графины были налиты водка разных сортов и всяческие настойки; помимо этого, стояли бутылки с французскими, итальянскими и немецкими винами.
Глядя на сие изобилие, я недоумевал, зачем нам столько? Ведь нас было всего четверо: сам граф Алексей Григорьевич, племянник его Григорий Владимирович, сын младшего из пяти братьев Орловых (старшие братья Иван и Григорий, а также Фёдор, следующий за Алексеем Григорьевичем, уже умерли, а младший брат Владимир безвыездно жил в своём имении, совершенно разочаровавшись в людях), затем графиня Анна Алексеевна и я. Моё недоумение разъяснилось, когда после первых заздравных речей в честь графа, в саду зазвенели гитары и бубны и полились цыганские песни. Надо сказать, что Алексей Григорьевич очень любил цыганские песни и танцы: именно благодаря ему они стали любимы и в Москве, ибо это он привёз к нам первый цыганский хор из Валахии.
Поняв, что цыгане тоже будут гостями на празднике, молодая графиня с неудовольствием заметила:
- Батюшка, вы нездоровы и устали за эти дни, а с цыганами снова будет гуляние до утра. Вы губите себя.
- В последний раз, Нинушка, в последний раз, - вздохнул граф. - Эх, не понимаешь ты пения цыганского - в нём сама душа поёт, радуется и тоскует! С такой песней и смерть сладка, - правда, племянничек? - взглянул он на Григория Владимировича.
- Наверное, - кивнул тот, впрочем, довольно холодно. - В этом есть что-то первозданное, впрочем, много заимствовано от испанцев.
- Ты у нас большой знаток иностранщины, недаром тебя за немца принимают, - насмешливо сказал граф (Григорий Владимирович был высокого роста сухощавым блондином с бледным лицом и оловянными глазами) и крикнул цыганам: - Эй, ромалы, ну-ка погромче! Гряньте так, чтобы черти в аду сдохли!..
Вскоре графиня Анна Алексеевна покинула нас, сказав, что у неё голова разболелась; граф не возражал. Сразу же после её ухода он пригласил цыган к столу и принялся угощать их. Между тем, уже стемнело, на ясном небе зажглись звёзды: наступила прохладная, осенняя ночь. Цыгане разожгли костры, и мы уселись перед огнём.
- Что ты всё молчишь, господин философ? - спросил он меня. - Или тебе тоже цыганское пение не нравится?
- Напротив, я большой его любитель, ваше сиятельство, - ответил я. - Не знаю, каким образом, но этот неучёный народ постиг глубинные тайны души человеческой - и радость и тоску её, как вы правильно изволили заметить. В простых цыганских песнях есть такое откровение, которое ни вера, ни наука не способны постичь - разве что искусство.
- Вот молодец! - сказал граф и расцеловал меня. - Я тебя тоже порадую... Ляля, Ляля, Лялечка! - позвал он. - Иди к нам, моё солнышко, спой для меня и моего сердечного приятеля Алексея.
Молодая цыганка подошла к нам и весело взглянула на графа:
- Для такого барина до утра петь буду. Какие песни хочешь услышать? Грустные или задорные?
- Давай задорные, - вместо графа ответил Григорий Владимирович, заметно оживившийся при виде цыганки. - На, вот, прими десять рублей от меня.
- Э, нет, от тебя не приму - ты хоть и Орлов, да не тот, - дерзко ответила Ляля. - Я для настоящего графа Орлова спою.
Григорий Владимирович смутился от таких слов, а граф расхохотался:
- Цыганку не купишь! Она сама выбирает, кого своим вниманием одарить... Пой, Ляля, пой!..
Охота на медведя
После пения Ляли он ещё более оживился, тряхнул головой и воскликнул:
- Аж кровь в жилах закипает, будто помолодел на пятьдесят лет! Юность вспомнилась, благословенное житие наше в родовой тверской деревеньке: мы с братом Иваном и Григорием лихо тогда жили!.. Жаль, что твой отец, - обратился он к Григорию Владимировичу, - поздно родился, и в наших забавах не участвовал... Ну что ты опять морщишься? Ты же Орлов, в тебе тоже должен наш природный кураж быть! Без него чего бы мы стоили? С ним на высоты вознеслись, а бывало, он нам жизнь спасал. Знаешь, как наш дед, а твой прадед, плахи избежал? Служил он стрелецким сотником, когда Пётр Великий только начал править Россией. Стрельцы учинили тогда против него великий бунт, за что должны были сложить головы на плахе. И вот подходит наш дед к плахе, а перед ним сам царь Пётр стоит, смотрит на казнь и своей спиной дорогу загораживает. "Отодвинься, государь, - говорит ему дед. - Здесь не твоё место - моё". А тут как раз очередная голова из-под топора палача скатилась. Дед глянул на палача с усмешкой и отбросил голову в сторону ногой: "Славно рубишь, брат, - уж постарайся так же и для меня!". Царю Петру так понравилось это бесстрашное озорство, что он приказал деда помиловать.
...Да, без куража в жизни некуда, без него даже на охоту не ходят, - продолжал граф, - а охота в наших краях была знатная, но самая захватывающая - на медведя... Тверские леса глухие, непроходимые, а наша деревенька среди тех лесов затерялась так, что не отыщешь. Пока отец жив был, поместье было исправное, а как умер, родственнички всё по кускам растащили. При отце они и пикнуть не смели - он был генералом, службу ещё при Петре Великом начинал, - а как умер, совести хватило обобрать вдову с пятью детьми.
Хозяйство наше было самое простое: дом - одно название, что господский, а на самом деле та же изба, только побольше и почище: строили его свои же мужики. Когда соседи оставались у нас ночевать, спать их укладывали на сеновале - больше негде было. Одевались мы в домотканину, - холстину, которую нам ткали деревенские бабы, - и роскоши никакой ни в чём не знали.