— Вот и Настасья Яковлевна моя стала деревню поминать. Говорит, кабы в деревне жили, сыновей бы своих не схоронили. Дочь — что, отрезанный ломоть.
— Да я про жаворонков между прочим. Главное, Дмитрий Григорьевич, может, будет у наших мартинистов прибежище? Собираться в Авдотьине станут. Храм я там отстрою, чтобы главным у мартинистов был. От столиц далеко. Может, власти в покое оставят, как полагаете?
— А если все же похлопотать попробовать? Одно дело — единомышленники, другое — Россия. Книжку каждый прочесть может. Вы руки опустите, кто о просвещении народном думать станет?
— Друг мой, рук опускать не собираюсь — характер беспокойный. Но если всю свою жизнь просмотреть, тучи надо мной год от года сгущались. Неба ясного над собой никогда не видел.
— Вы о первых журналах подумали?
— А как же? «Трутень» выходил, «Живописец», «Кошелек» — и все закрывать пришлось из-за монаршего гнева. Того задел, о том не так высказался. Сатира никогда власть имущих не радовала. Спасибо, Михайло Матвеевич Херасков аренду типографии университетской московской предложил, а то беда.
— Зато в Москве все отлично у вас пошло.
— Надолго ли, Дмитрий Григорьевич? У меня в памяти каждый день на счету.
— Разве вы не сразу Дружеское ученое общество образовали? А через год и до первой в России Типографической кампании дошло. На паях.
— Кабы не было указа государыни «О вольных типографиях», ничего бы не вышло.
— Так был указ!
— А не успела его государыня подписать, как мое дело с учебниками началось. Ведь одного хотел — чтобы книг побольше было да стоили они подешевле. Ревизоры проверили: копейки себе не нажил, а едва не всего состояния лишился. За что пеню наложили, по сей день не знаю.
— Друг мой, есть у меня одна мысль.
— Какая же?
— Государыня слишком предубеждена против мартинистов и уговорить ее вряд ли кто сможет.
— Но мартинисты не представляют никакой опасности для престола. Наше дело — просвещение и только просвещение. Кому же оно может вредить?
— Николай Иванович, мы будем попусту терять время. Вот если предпринять иной демарш. Ведь место главы ложи у нас пустует.
— Вы сами знаете, о какой кандидатуре все думали.
— Еще бы, о великом князе Павле Петровиче.
— Тише! Бога рада, тише! Так не к нему ли обратиться?
Царское Село. Екатерина II, А. А. Безбородко.
— Государыня, известия от нашего посланника во Франции!
— Что вас так взволновало, Безбородко?
— Бастилия пала, ваше величество!
— Бастилия? Обыкновенная тюрьма? И что значит — пала? Ее кто-то пытался штурмовать?
— Ваше величество, сообщение посланника на редкость подробно о сем рассказывает. Если позволите…
— Прошу вас. И — не пропускайте мелочей, раз это произвело такое впечатление.
— Во всех государствах, ваше величество. Наверно, надо начать с того, что это была действительно крепость, обращенная одной стороной к Парижу, другой к Сен-Антуанскому предместью. Заключенных в ней содержалось очень немного, только по личным распоряжениям короля, но условия содержания отличались большей, чем в других тюрьмах, строгостью. Парижане ненавидели при всем том Бастилию настолько, что уже существовал план ее сноса и устройства на этом месте площади, которой предстояло носить название площади Людовика XVI-го.
— Это значит, король предугадывал возможные события и, как всегда, опаздывал.
— Да, государыня, именно так. 14 июля вооруженная толпа парижан подступила к тюрьме и потребовала от начальника сдачи. Губернатор, как здесь его называли, наотрез отказался.
— Но ведь король не мог не знать о намерениях этого вооруженного сброда!
— По всей вероятности, но от него не последовало никаких указаний. Губернатор был предоставлен самому себе. Впрочем, наш посланник пишет, что в его распоряжении имелся гарнизон из 82 инвалидов, 32 швейцарцев, и это при 13 боеспособных пушках. Но главное Бастилию защищали толстые стены и могучие подъемные мосты.