В письме посланника Симолина 26 августа 1790 года есть первые намеки на этот необыкновенный роман:
«Поручено сказать графу Строганову, что учитель его сына, Роом, сего человека молодого, ему порученного, водит в Клуб жакобенов и пропаганды, учрежденный для взбунтования везде народов противу власти и властей».
В тех же старинных письмах Симолина с четкой ясностью рассказано о первых днях революции. И когда читаешь все эти записи живых свидетелей, невольно вспоминаются мудрые слова того Марка Аврелия: «Всюду и всегда одно и то же, только лицедеи другие».
«По распоряжению Постоянного комитета, – отмечает Симолин 8 июля 1789 года, – приходили осматривать Посольский австрийский дом, думая найти в нем пушки и склады военных припасов».
«В понедельник, 13 июля, пошли в ход зеленые кокарды, и без них никто не смеет показываться на улицу».
Того же 13 июля 1789 года из Парижа:
«Зеленые кокарды заменены розовыми и голубыми. Сын маркиза Делоне, 18 лет от роду, зарублен в Бастилии. После этого с торжеством носили по всему городу головы маркиза Делоне, его майора, г-на Деелессиля и двух пушкарей, стрелявших из Бастилии. Вечером эти головы были выставлены в саду Пале-Рояля. Женщины и дети плясали вокруг их, выражая сожаление, что голов мало».
«В середу, поутру, 15 сего июля, возили по городу в фаэтоне обывательского солдата, который первый вступил в Бастилию и занес руку на г-на Делоне. Солдата сего украсили крестом Святого Людовика и провозгласили губернатором Бастилии».
Таков этот простой рассказ о взятии Бастилии, о первых днях «великой, святейшей». А по письмам князя Белосельского-Белозерского, резким и жестким, можно представить себе картину всей тогдашней Франции:
«Расставили дерев вольности с красной наверху шапкой и заставили кричать мужиков «Vive l'egalite». Миля от мили расставлены дерева вольности. Шапка вольности даже на колокольне. Всюду торжество мерзкой шерстяной шапки».
«Весь Париж теперь сотрясается. Сволочь беснующегося народа рыщет повсюду. На домах возмутительные плакарды и пасквинады: «Война деспотам, мир и вольность народам». Шинки гобзят гвардейцами и бесштанниками. Всюду ужасная сволочь марсельских разбойников. На улицах слышны звонкая песнь «Са ira, Са ira!» и вопли черни: «На фонарь, провались к дьяволу попы, белые кокарды, эмигранты, короли, королевы».
И вот «21 июня 1792 года сволочь самой подлой черни приступила к Тюльерийскому дворцу, разломала ворота, обступила короля и стрелять угрожала из подвезенных к его комнатам пушек…»
И как похожи на фантастические слухи и толки наших дней толки того времени в русских письмах Бантыша-Каменского к князю Куракину.
«Пронесся вечор слух, – пишет Бантыш-Каменский в 1792 году, – будто прусский король вошел в Париж, все его там встретили, и sanculottes поднесли цветы и посыпали ими путь в Temple, где несчастный Людовик XVI содержался, и что будто король принял его под свое попечение. Ах, если сие правда!»
Но вскоре от этих слухов о санкюлотах, подносящих цветы, не осталось и следа, и Бантыш-Каменский записывает: «Сестра короля m-me Elisabette испытала от стражей своих наибольшее ругательство и ужаснейшее. Она принуждена была удовольствовать восемь человек, одного за другим. О, просвещенный и просвещающий народ!»
«Мы от всех только дурное занимаем, – пишет он в том же году. – Здесь, в клобе, появились на всех дамах красные якобитские шапки, но именем Самой запрещено ношение оных. О, пензенские мартышки наши в каких нарядах щеголяют!»
Самой, или еще Augustissima, называли тогда в частных письмах императрицу Екатерину II. Вспомним же здесь и ее краткий, но сильный отзыв о французской революции: «Злодейство в совершенстве».
Только 21 марта 1795 года Бантыш-Каменский пишет:
«Порадуйтесь, в Париже начали обедни петь, и тигры на сие сквозь пальцы смотрят», и 6 сентября 1794 года, извещая об убийстве Робеспьера, Бантыш-Каменский вовсе еще не верит концу террора и злодейств:
«Истребление Робеспьера ничего еще не произвело в армии их. Может быть, через два или три месяца паки будет l'horreur a l'ordre du jour… Ожидаем с нетерпением, что еще будет после сего… А иначе горшая узрим с сим гордым и безбожным народом. Что еще дети и внучата наши узрят. Закроем сию мрачную завесу».
Но на наших глазах разодралась сия мрачная завеса, и узрели мы все то – все то же самое, только лицедеи иные, – что вы, пудреные прадеды, видели тогда во Франции, и о чем с презрительным сарказмом и холодной насмешкой говорили вы больше века назад…