— Осмелюсь высказать непреложную истину: человек начинается там, где кончается животное. Мы, согласитесь, пока еще полулюди-полуживотные. Бережно и свято храним в заповедной сфере сознания наследие звериного царства. Туда вход воспрещен даже самым близким. Там властвуют инстинкты, вожделенно почитаются пороки, там оправдываются собственная злоба, ненависть, жадность, убийства — словом, все, что осуждается общественно. Эта сфера, как самая дорогая и суверенная, оберегается не меньше, чем собственная жизнь.
Его речь уже обрела профессиональную интонацию, которая настойчиво доносит каждый звук до легкомысленных студентов.
— Я достал с полки «Исповедь» Льва Толстого. Как он там клеймит себя! И вор, и прелюбодей, и убийца! Но ведь ни слова не проронил о личных грехах, все о прегрешениях какого-то абстрактного индивида. Перелистал я и художественную биографию Андре Жида, которая тоже именуется «Исповедью». Линчует, обнажает все свои пороки. Но на самом-то деле, очерняя себя, Андре Жид любуется собой, как Нарцисс. Толстой был явно прелюбодеем в молодые годы, Жид явно порочен. Но, открыв в творческом порыве правду, они тут же начали прикрывать, украшать ее словесными одеждами. И доверчивый читатель с уважением отнесся к их мнимым откровениям, даже полюбил беспутных героев… Вспомните четверостишие Федора Тютчева:
Последняя строка всегда казалась мне выспренной и нарочитой. Но теперь я убежден: гениальная строка! Поэт как бы предупреждал нас: «Не верь говорящему!» Действительно, есть дикое пугающее несоответствие между мыслью и словесными выражениями. Ведь, наверное, ради того, чтобы поглубже упрятать свои идейки, мы придумали множество запретов в наших отношениях, утвердили тайну переписки, тайну исповеди, тайну вкладов и многое другое. Согласны со мной?
Глеб и Кондауров молчали. В их молчании было изумленное и вынужденное согласие. Это слегка воодушевило Шеленбаума.
— Чего скрывать, подчас отталкивающа и неприглядна обнаженная мысль. Слова или не передают ее, или переиначивают в приятное слуху собеседника. В этом эгоистическом обмане жизненно важная общественная цель. Словами крепится дружба, любовь, налаживаются деловые связи, словами соединяются мирные отношения народов, государств. Открытые мысли порушили бы все эти связи. И Виктор Санин, до которого людские мысли доходили в отвратительно позорной наготе, оказался опасным для человечества свидетелем. Он нес в себе угрозу всеобщего распада. Инстинкт самосохранения чутко среагировал на опасность. Весть о способностях нового провидца тревожным колокольным звоном разнеслась по мировому биополю до окраин человеческого рода. И вокруг Виктора Санина образовалась зона отчуждения и вражды. Он был обречен на изгнание.
Все это произошло вне нас, но, как ни печально, с нашим активным неосознанным участием ни один человек даже интуитивно не почувствовал, от какого огромного бедствия спаслось людское сообщество.
Шеленбаум оторвал взгляд от рюмки и увидел: Глеб мрачно смотрел вниз, все еще разглаживая пальцем перламутрового аиста, который никогда уже не взлетит, а Кондауров замедленно качал головой, в чем-то соглашаясь и осуждая себя.
— Предлагаю тост, — сказал Шеленбаум. — За спасенное человечество и за человека, который, сам того не желая и не ведая, мог уничтожить самое сокровенное и последнее в нашей жизни табу.
— А я за то, чтобы он вернулся к нам, — со слабой надеждой произнес Глеб.
Шеленбаум мягко сжал его локоть.
— Поверьте мне, он вернется, но будет иным — успокоенным и повзрослевшим на много десятилетий.
Шеленбаум тронул губами янтарный коньяк. Кондауров и Глеб не шелохнулись. Один мрачно размышлял о сказанном, другой разглаживал пальцем перламутрового аиста, все еще надеясь отогреть его своим теплом…
Предсказание
1
— Стив? Это — Илья…
— Кто?
— Забыл… Почти год прошел…
— Помню, но…
— Не спрашивай! Надо встретиться. В «Пхеньяне»… Меня здесь еще помнят… Часов в шесть сможешь?
И посыпались оскорбительно короткие гудки.
Не глядя на телефонный аппарат, Стив опустил трубку и, подперев ладонью щеку, закрыл глаза. Как в замедленно ползущей киноленте, склеенной из отдельных кадров, черными тонами воскресало почти забытое… Сидел долго, неподвижно, пока не вспугнул новый настырный звонок.
Вибрирующий от испуга голос Мишки:
— Тебе звонил Илья?
— Звонил…
— Что случилось? Ему же двенадцать дали…
Стиву не хотелось обсуждать это, и он жестко завершил разговор:
— Сам расскажет, я за тобой заеду.
В шесть часов машина остановилась неподалеку от ресторана «Пхеньян». Высокий чубатый парень отлип от стены и, приблизившись к кромке тротуара, склонился над открывшимся окном машины.
— Все чисто, шеф. Наши в ресторане.
Затененный синеватый свет мягко разъединял шесть небольших столиков, создавая празднично-ленивый уют. Откуда-то сверху томно ниспадала старинная мелодия элингтоновского «Каравана».
Им навстречу поднялся Илья, чужой, лишь смутно напоминающий прежнего: элегантного, полного достоинства и уверенности. На нем был старый коричневый костюм, свитер грубой вязки, но самое пугающее — бледное истощенное лицо и стриженные под машинку волосы.
Они обнялись сухо, по-мужски.
— Измельчал, измельчал, — хихикнул Мишка. — Ну, мы тебя откормим…
Илья улыбался благодарно, чуть заискивающе.
— Спасибо, что пришли. Я как в прежний мир вернулся… Садитесь, прошу вас…
Нац Стивом почтительно вырос официант.
— Вот что, милый, — деловито заговорил он. — Закуска на твое усмотрение… Мне водочки, лучше «Смирновской». Ему, — он указал пальцем на Мишку, — приличное виски… А тебе, Илья?
— Минеральную.
— Завязал?
— Отучили.
— Все, милый. — Стив отмахнулся от официанта, как от надоедливой попрошайки, и, коротко глянув на Илью, начальственно бросил: — Рассказывай!..
Илья смущенно заморгал, прикусил нижнюю губу, точно его уличили в чем-то постыдном. Спросил растерянно:
— Что, собственно, рассказывать?
— Как здесь оказался, — жестко давил Стив.
— Сбежал…
— Как?! — ахнул Мишка, и в глазах его погасли плутоватые искорки.
На лице Стива ничего не отразилось, он сосредоточенно вертел пальцами хрустальную солонку.
— Захотелось умереть не в тюремном госпитале, а под родными соснами, — начал было Илья, но Стив прервал его:
— Без лирики!
— Хорошо. Можно и без лирики. Пристала ко мне какая-то гнусная восточная зараза, и стал я подопытным кроликом. Приехал из областной клиники маститый профессор полюбоваться моей редкой болезнью. Обрадовался, точно я вручил ему Нобелевскую премию, и уговорил тюремное начальство возить меня в его клинику на исследования. Не знаю, что он со мной делал, но через месяц я почувствовал себя лучше, правда, скрывал это, все изображал больного. В машине возле меня поначалу медсестра сидела. А потом она стала ездить в кабине с шофером. Последний раз, как выехали из тюремных ворот, я сполз с носилок и стал дверную ручку дергать… Дергал, дергал — дверь и открылась. Ну я и выпрыгнул на дорогу…
С минуту над столом висело молчание, напряженное, тревожное. Нарушил его Стив:
— А нас зачем пригласил?
— Денег попросить. Много лет работали вместе… Надеюсь…
— Сколько?
— Тысяч пятьсот.
— Так мало? — Стив был явно удивлен.
— Хватит. Я не пью. Жена и дочь уехали куда-то перед судом. Не осуждаю их. Лучше быть подальше от мужа и отца, которого судят за двойное убийство. — Он глянул на Стива, добавил горестно: — Да и жить-то мне осталось всего семь дней… Хватит…
— Добровольно решил уйти в мир иной? — За сочувственными словами Мишки скрывалась злая ирония.
— Нет, — спокойно ответил Илья, — Конечно, я блуждающий, никому не нужный в этом мире огонек. Но на самоубийство не отважусь… Так судьба распорядилась… Осталось семь дней, восьмого сентября ударит молния, и меня нет…