— Это не наши люди. Правда, мы с ними живем мирно, если дань платят.
— А милиция вам не страшна?
— У нас с ними неплохие контакты. Вы это сами заметили…
— Значит, законы… — Студент помялся, не зная, как построить вопрос.
Но Олег понял его, неожиданно заговорил с раздражением:
— Какие законы? Ваши или наши? Ваши — это когда мусора сапогами мочат по яйцам, когда в зоне пашешь от солнца до солнца… Волчьи ваши законы… — Он чуть успокоился, продолжил тише: — А наши человечнее, гуманнее… Главный принцип — справедливость. И, пусть вас не удивляет, второй — верность, преданность братству… Оно объединяет гордые, независимые натуры. Они не рвутся к власти и не дрожат перед властителями. У них собственное понятие о чести, о нравственности, гораздо выше, справедливее, чем те, что узаконены обществом. Да-да, вы правы, это воры.
Самая древнейшая профессия на земле. Значительно позже появились проститутки, журналисты… — Олег сжал губы, подумал о чем-то своем, потом заговорил снова: — Воры с первых дней существования общественного стада превратились в санитаров…
— Санитаров? — переспросил Студент.
— Не удивляйтесь. Именно так. Вы слышали споры о волках? Многие справедливо считают, что волк в лесу санитар, лечит, регулирует естественный отбор… Волк убивает только слабых и больных и заставляет все остальное лесное зверье сохранять прекрасный жизненный тонус… Без него от немощи, лени, болезней вымерла бы вся лесная фауна… О нас не спорят, все считают врагами общества, оттого и боятся, травят, как волков… Но никто не задумывается о том, что мы стимулируем прогресс. На нас возложена историей благородная миссия: наказывать тех, кто стремится к несправедливому распределению накопленных ценностей.
Этот случайный разговор слегка развеял туман той таинственности, которая окружала все, что касалось графства.
В другой раз поздним воскресным вечером Студента пригласил на пиво с креветками дядюшка Цан и после четвертой бутылки стал вдруг рассказывать о Графе так восторженно, как, наверное, говорили миссионеры о деяниях святых апостолов послушным и жадным до всяких историй островитянам, готовым принять православие.
Графа воспитала Эльвира Тихоновна, дряхлая, но гордая и не сломленная аристократка. Когда ему исполнилось одиннадцать лет, она привела в свою большую полуподвальную комнату девятилетнюю сироту Катеньку, внучку недавно умершей подруги. Так и жили они втроем, тяжело, голодно, на редкие заработки «тети Эльвиры», которая давала уроки английского и французского языка «тупым советским боссам». Детей любила, холила, все время упрямо повторяла:
— Мои очаровательные дети, вы будете у меня самыми образованными в этой варварской стране.
Тетя пригласила к себе четверых давних, стареньких приятелей. Они с увлечением составили программу обучения детей и с таким же увлечением начали заниматься с ними. Тетя давала уроки английского, бывший тайный советник — немецкого языка, географии и астрономии, бывший директор гимназии — физики и математики, бывший приват-доцент Московского университета — философии, истории, риторики и логики, отлученный от церковных дел священнослужитель — богословия.
(Студент вспомнил, как однажды Граф с усмешкой сказал Олегу: «Я ж чужой в Стране Советов, мой родной язык — английский, а марксизм-ленинизм я могу воспринимать только критически, как почитатель Отца, и Сына, и Святого Духа».)
С годами добровольные преподаватели один за другим уходили из жизни. Их провожали на кладбище, и Граф с Катенькой, обнявшись, плакали, как по самым дорогим и близким…
Когда Графу исполнилось восемнадцать, а Катеньке — шестнадцать, остались лишь тетя, совсем немощная, с трудом передвигавшаяся на костылях, да бывший статский советник. На семейном совете было решено: пора определять мальчика в столичный университет.
Но бедные старики так были поглощены своими педагогическими заботами, что даже упустили из памяти: для поступления в университет нужны не столько знания, сколько советский аттестат о среднем образовании.
Бывший статский советник напрасно бегал по коридорам философского факультета, умоляя декана, профессоров провести самую строгую проверку его воспитаннику. Никто не согласился.
Отчаявшись, он устроил его, а год спустя и Катеньку на работу в театр, где главным режиссером был зять их покойного друга — бывшего директора гимназии.
Граф быстро освоил нехитрую профессию осветителя, Катенька стала костюмершей — шить она умела превосходно.
Глянув на Катеньку, главреж облизнулся, как кот в предвкушении мышки, и тут же предложил ей крохотную рольку машинистки ГПУ с одной им же придуманной репликой: «Убери свои лапы, вишь, человек работает».
Бывший статский советник, увидев на сцене нежно любимую воспитанницу, услышав, как она произнесла чужим голоском свою единственную фразу, рванулся к главрежу.
— Это ж талант!.. Это ж находка для театра!
Главреж задумчиво поскреб сизый подбородок.
— Да-а… На такую девочку наш зритель пойдет…
Дебют состоялся через год. Она сыграла роль женщины-комиссара в «Оптимистической трагедии». Когда лихой матрос с восторгом и отчаянной безнадежностью бросил в первые ряды: «Такая баба и не моя!», весь зал сочувственно взревел.
Амплуа Графа не поднялось выше часового («Стой! Кто идет?»). Втайне же он мечтал сыграть Фауста — тетя передала ему любовь к Гете. Но, когда он, стесняясь, доверил свою тайную надежду главрежу, тот замахал руками:
— Задуши в себе, юноша, ущербные стремления.
Артистическая карьера Графа прервалась совсем неожиданно, сразу же после дебюта Катеньки.
Главреж устроил маленький банкет — шампанское, лимонад, бутерброды. После хвалебных речей он пригласил счастливую Катеньку в свой кабинет, чтобы вручить ей текст новой роли — Катерины из «Грозы» Островского. Но буквально через две-три минуты она выбежала оттуда растрепанная, негодующая, заправляя в юбку разорванную кофточку.
Граф медленно опустил на стол бокал с шампанским — его уже тогда отличало редкое хладнокровие — и направился в кабинет главрежа. Пробыл у него не дольше, чем Катенька… Потом была «скорая», были врачи, носилки… Выяснилось, что у главрежа вывихнута рука, выбито восемь зубов, сломано три ребра…
Арестовать Графа не успели. На следующее утро он пошел в военкомат, а вечером роту добровольцев отправили на фронт. Из своего товарного, «пятьсотвеселого» вагона он неотрывно, мучительно, как бы прощаясь навсегда, смотрел на отдаляющиеся фигурки трех самых дорогих ему людей — тетю, бывшего статского советника и Катеньку…
Писал часто, всем троим. Но вдруг поток писем прекратился и пришла страшная похоронка… «Пал смертью храбрых…» Тетя не выдержала этого удара. Потом заснул в кресле и не проснулся бывший статский советник. Никто уже не провожал Катеньку, когда ее труппу эвакуировали в Среднюю Азию…
Граф вернулся. Со Звездой Героя Советского Союза. Побывал у могилок всех своих учителей (тут дядюшка Цан благоговейно добавил: «Там и сейчас по его заказу каждую неделю кладут свежие цветы»).
Начал искать Катеньку. Но все адресаты давали неутешительные ответы. Долго ходил в поисках работы. Оказалось, что Герои Советского Союза никому не нужны в мирные дни. Полгода был худруком в Доме культуры. Хотел поставить на немецком языке своего любимого «Фауста», но перед генеральной репетицией пришел жесткий отказ. В юротделе культуры потом еще долго возмущались: «Ставить пьесу на языке фашистов! Что это за космополит такой объявился?..» Стал выступать в Доме культуры со своей программой «Венок поэтов»: читал Пастернака, Ахматову, Мандельштама… и вскоре очутился в комнате на Лубянке, где уважаемому Герою Советского Союза полдня терпеливо разъясняли, что распространение упаднической поэзии равносильно вражеской пропаганде…
Тогда он перешел работать в «Интурист» переводчиком. Но лакейскую службу Граф не приучен был исполнять. Не прошло и года, как фарцовщики с почтением и страхом стали говорить о «старом Графе», своем отце и благодетеле. Но никто из них не догадывался, что «старый Граф» и есть тот молодой обаятельный переводчик со Звездой Героя Советского Союза, которого они часто видят в толпе иностранцев.