— Государь, — продолжал он уже во всеуслышание, — я готов. Я так предан вашему величеству, что по первому зову последую за вами хоть на край света.
Тут началась отчаянная суматоха, бесчисленные церемонные приседания и поклоны, и вдруг все разом прекратилось, наступила мертвая тишина: придворные хотели услышать, что скажет король на прощание Жанне де Бриссак и ее отцу. Король распростился с молодой женщиной и маршалом в самых милостивых выражениях.
Потом кони храпели и били копытами во дворе, и в витражах плясали красноватые отблески факелов. Наконец все придворные Французского королевства и все свадебные гости, кто смеясь, кто дрожа от холода, растворились в ночном тумане.
Оставшись со своими служанками, Жанна вошла в спальню и преклонила колена перед образом особенно чтимого ею святого. Потом она отослала служанок, распорядившись, чтобы к возвращению ее супруга был приготовлен легкий ужин, и осталась одна.
Маршал де Бриссак проявил еще большую заботу о своем зяте: он отрядил шесть копейщиков, наказав им дождаться у дверей Лувра выхода Сен-Люка и сопровождать его домой. Но спустя два часа один из солдат вернулся и сообщил маршалу, что в Лувре закрыли все входы и начальник караула, запирая последнюю дверь, сказал:
— Не торчите здесь попусту, этой ночью больше никто не выйдет из Лувра. Его величество отошел ко сну, и все спят.
Маршал передал это известие дочери; Жанна объявила, что она очень тревожится, что не сможет уснуть и намерена бодрствовать в ожидании мужа.
II
ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ СЛЕДУЕТ, ЧТО НЕ ВСЕГДА ВХОДИТ В ДОМ ТОТ, КТО ОТКРЫВАЕТ ДВЕРЬ
В те времена Сент-Антуанские ворота представляли собой род каменного свода, напоминающего арку ворот Сен-Дени или Сен-Мартенских ворот в современном нам Париже. С левой стороны к ним вплотную подступали какие-то постройки, другим своим концом примыкавшие к Бастилии и как бы связывавшие Сент-Антуанские ворота со старой крепостью. Справа от ворот и до Бретонского дворца простирался обширный, мрачный и грязный пустырь. Если в дневное время на нем еще можно было встретить прохожего, то с наступлением темноты всякое движение тут затихало, ибо в те времена улицы по ночам превращались в воровские притоны, а ночные дозоры были редкостью. Запоздалые пешеходы робко жались к стенам крепости, поближе к часовому на башне, который, правда, не был в состоянии прийти на выручку, но мог хотя бы позвать на помощь и своими криками отпугнуть грабителей.
Само собой разумеется, что в зимние ночи прохожие вели себя еще более осмотрительно, нежели в летние.
Ночь, ознаменованная событиями, о которых мы только что рассказали, а также другими происшествиями, о которых нам еще предстоит поведать читателю, выдалась на редкость темной и морозной, небо сплошь затянули черные, низкие тучи, и спасительного часового за зубцами королевской твердыни невозможно было разглядеть, да и ему, в свою очередь, не стоило даже и пытаться различить на пустыре прохожих.
Со стороны города перед Сент-Антуанскими воротами не было ни одного дома, там тянулись две высокие стены: справа — ограда церкви св. Павла, а слева — стена, окружавшая Турнельский дворец. Эта последняя, подходя к улице Сент-Катрин, образовывала внутренний угол, тот самый “уголок”, о котором Сен-Люк говорил Бюсси.
Дальше тесно жались друг к другу домишки, расположенные между улицей Жуй и широкой улицей Сент-Антуан, перед которой в те времена проходила улица Бийет и высилась церковь св. Екатерины.
Ни один фонарь не освещал только что описанную нами часть старого Парижа. В те ночи, когда луна брала на себя освещение земли, здесь, на фоне звездного неба, четко выделялся огромный силуэт Бастилии, мрачной, величественной и неподвижной. В безлунные ночи на месте крепости виднелось лишь черное пятно густого мрака, сквозь которое там и сям пробивался бледный свет редких окон.
Ночь началась сильным морозом и должна была завершиться обильным снегопадом; в такую ночь ничья нога не осмеливалась ступить на потрескавшуюся землю пустыря, этого подобия дороги, ведущей в предместье. Это место, как мы уже знаем, избегали запоздалые путники, предпочитавшие, безопасности ради, делать крюк. Однако опытный глаз мог бы заметить в углу, образуемом стеной Турнельского дворца, подозрительные черные тени. Время от времени они шевелились, наводя на мысль, что это какие-то бедолаги пытаются сохранить естественное тепло своих тел, с каждой минутой все более похищаемое у них неподвижностью, на которую они, по-видимому, добровольно обрекли себя в ожидании предстоящего события.
Ночной мрак не позволял часовому на крепостной башне видеть, что происходит на площади, часовой также не мог слышать и разговора подозрительных теней, потому что они шептались. А между тем беседа их представляет для нас некоторый интерес.
— Это бешеный Бюсси нам накаркал, — сказала одна тень, — ночка сегодня вроде тех, что бывали в Варшаве, когда король Генрих был польским королем; если так и дальше пойдет, то пророчество Бюсси сбудется: у нас кожа потрескается.
— Ну-ну, Можирон, что это ты расхныкался, — ответила другая тень. — Конечно, сейчас не жарко, но закутайся поплотней в плащ, засунь руки поглубже в карманы, и ты перестанешь мерзнуть.
— Легко тебе говорить, Шомберг, — вмешалась третья тень, — сразу видно, что ты немец и сызмальства приучен к холоду. А вот у меня из губ кровь сочится, а на усах сосульки растут.
— А у меня мерзнут руки, — отозвался четвертый голос. — Могу пари держать — пальцы уже отмерзли.
— Бедненький Келюс, что же ты не захватил с собой муфту своей маменьки? — ответил Шомберг. — Твоя мать была бы счастлива одолжить ее тебе, скажи ты только, что муфта поможет избавиться от Бюсси, которого она боится, как чумы.
— Ах, Боже мой, да имейте же терпение, — произнес пятый голос. — Еще минута, и, я уверен, вы будете жаловаться на жару.
— Да услышит тебя Господь, д’Эпернон! — сказал Можирон, притопывая.
— Это не я, — отозвался д’Эпернон, — это д’О сказал. А я молчу, боюсь, как бы слова не замерзли.
— Что ты говоришь? — спросил Келюс у Можирона.
— Д’О сказал, — ответил тот, — что пройдет минута — и нам станет жарко, а я заключил: “Да услышит тебя Господь! ”
— Кажется, Господь услышал: я вижу, по улице Сен-Поль что-то движется.
— Ошибаешься. Это не может быть он.
— Почему?
— Потому что он намеревался ехать не по ней.
— Ну и что из того? Разве не мог он почуять неладное и поехать другой дорогой?
— Вы не знаете Бюсси. Раз уж он сказал, по какой дороге поедет, обязательно по ней и поедет, даже если будет знать, что сам дьявол караулит его в засаде.
— Ну, а пока что, — сказал Келюс, — там все же идут два человека.
— Верно, верно, — подхватило несколько голосов, подтверждая достоверность его наблюдения.
— В таком случае, господа, чего мы ждем? Вперед! — предложил Шомберг.
— Минуточку, — вмешался д’Эпернон. — Стоит ли потрошить добрых буржуа или честную повитуху?.. Ага! Они останавливаются.
Действительно, дойдя до перекрестка улиц Сен-Поль и Сент-Антуан, два человека, заинтересовавшие пятерых друзей, остановились в нерешительности.
— Ну и ну! Неужели они нас увидели? — сказал Келюс.
— Быть не может! Мы и сами-то себя с трудом различаем.
— Верно, — согласился Келюс. — Гляди-ка! Гляди! Они свернули налево… остановились перед каким-то домом… что-то ищут.
— Ей-Богу, ты прав.
— Похоже, они собираются войти, — сказал Шомберг. — Неужели мы их упустим?
— Но это не он, ведь он намеревался идти в Сент-Антуанское предместье, а эти двое вышли из улицы Сен-Поль и спустились вниз, — возразил Можирон.
— Ну а кто поручится, — настаивал Шомберг, — что эта продувная бестия не провел нас? Он мог сбить нас с толку либо нечаянно — по забывчивости, либо умышленно — из хитрости.
— Правда твоя, так могло случиться, — согласился Келюс.