— Государь, мое путешествие также должно оставаться для всех в тайне? — с почтительным поклоном спросил Шарни.
— Да нет, дорогой граф, не страшно, если кто-то будет знать, что вы едете; главное — чтобы никто не догадывался о цели вашей поездки.
— Я вправе открыться только господину де Буйе?
— Да, одному господину де Буйе, да и то лишь когда вы убедитесь в его чувствах. Послание, которое я передаю с вами для него, не более чем рекомендательное письмо. Вы знаете мое положение, мои опасения, мои надежды лучше, чем королева, моя супруга, лучше, чем мой министр Неккер, лучше, чем мой советник Жильбер. Действуйте по обстоятельствам, я вложил вам в руки и нить и ножницы: вы можете либо распутать, либо разрезать ее по своему усмотрению.
Король протянул графу незапечатанное письмо.
— Прочтите, — предложил он.
Шарни взял письмо и прочел:
"Дворец Тюильри, 29 октября.
Надеюсь, сударь, что Вы по-прежнему довольны Вашим положением губернатора Меца. Графу де Шарни, лейтенанту моих гвардейцев, проезжающему через Ваш город, поручено узнать, не желаете ли Вы, чтобы я дал Вам другое место. В таком случае я буду рад доставить Вам удовольствие, так же как теперь рад возможности заверить Вас в том глубоком уважении, какое я к Вам питаю.
Людовик".
— А теперь идите, господин де Шарни, — сказал в заключение король. — Вы вольны давать господину де Буйе любые обещания, если сочтете это необходимым. Помните только, что вам не следует связывать меня такими обязательствами, которые я буду не в силах выполнить.
Он еще раз протянул графу руку.
Шарни поцеловал ее с волнением более красноречивым, чем любые уверения, и вышел из кабинета, оставив короля в убежденности — и это в самом деле было так, — что он своим доверием завоевал сердце графа скорее, чем мог бы это сделать всеми богатствами и милостями, которыми он располагал в дни своего всемогущества.
XXII
У КОРОЛЕВЫ
Когда Шарни выходил от короля, сердце его было преисполнено чувствами самыми противоречивыми.
Наиболее сильным ощущением, всплывавшим на поверхность потока захлестнувших его беспорядочных мыслей, было чувство глубочайшей признательности к королю за только что оказанное ему безграничное доверие.
Это доверие обязывало его тем более свято исполнить свой долг, что совесть его была неспокойна при воспоминании о том, как он был виноват перед этим достойным государем, который в минуту опасности не побоялся опереться на Шарни как на верного и преданного друга.
Чем больше Шарни в глубине души раскаивался в своей вине перед королем, тем скорее он был готов пожертвовать ради него жизнью.
И чем более охватывало графа чувство почтительной преданности, тем скорее угасало недостойное чувство, в котором он многие дни, месяцы, годы клялся королеве.
Шарни впервые испытал было неясную надежду, зародившуюся в минуту смертельной опасности, подобно цветку, распустившемуся над пропастью и источавшему аромат бездны: эта надежда и привела его к Андре. Но, потеряв надежду, Шарни ухватился за представившуюся возможность уехать подальше от двора, где он страдал вдвойне: оттого, что был еще любим женщиной, которую он сам уже не любил, и в то же время его не успела полюбить — так он, во всяком случае, думал — женщина, к которой он сам с недавних пор питал это чувство.
Воспользовавшись тем, что вот уже несколько дней в его отношения с королевой закралась некоторая холодность, он направился в свою комнату, решив сообщить Марии Антуанетте о своем отъезде письмом, но у своей двери он застал ожидавшего его Вебера.
Королева хотела с ним поговорить и желала немедленно его видеть.
Он никак не мог уклониться от ее приглашения. Желания коронованных особ равносильны приказаниям.
Шарни велел своему камердинеру приготовить карету и спустился вслед за молочным братом королевы.
Мария Антуанетта находилась в расположении духа, совершенно противоположном настроению Шарни; она поняла, что была слишком сурова с графом, и при воспоминании о проявленной им в Версале самоотверженности, при воспоминании о брате графа — это видение все время было у нее перед глазами, — лежавшем в крови поперек коридора, загораживая собою вход в ее комнату, она почувствовала нечто вроде угрызения совести и призналась себе: даже если предположить, что г-н де Шарни проявил по отношению к ней только преданность, то и в этом случае он был достоин более щедрого вознаграждения.