Все это вызвало немало разговоров в главном городе кантона; неудивительно поэтому, что в вышеозначенный день все с огромным нетерпением поджидали национальную гвардию Арамона.
Ровно в девять в конце улицы Ларньи раздались барабанный бой и звуки флейты. Послышались радостные крики и восхищенные возгласы, а вскоре показался и Питу верхом на своем белом коне, вернее, на коне своего лейтенанта Дезире Манике.
Национальная гвардия Арамона оправдала все ожидания, что, по правде говоря, редко случается с теми, кого долго ждут.
Читатели помнят триумф арамонцев, когда форму им заменяли только одинаковые шапки, а Питу, как предводитель, выделялся лишь каской да саблей простого драгуна.
Вообразите теперь, какой бравый вид должны были иметь тридцать три солдата Питу, одетые в форменные мундиры и оболоты, и как привлекательно выглядел их командующий в кокетливо сдвинутой на ухо маленькой треугольной шляпе, в металлическом нагруднике, с кошачьими лапками на плечах и шпагой в руке.
Восхищенные крики зрителей провожали гвардейцев вдоль всей улицы Ларньи до площади Фонтен.
Тетушка Анжелика упорно не желала первой узнавать племянника. На нее едва не наехал белый конь Манике, а Питу она словно не видела.
Питу величественно взмахнул шпагой, приветствуя тетушку, и прокричал так, что его было слышно на двадцать шагов вокруг, решив, по-видимому, отомстить ей таким образом:
— Здравствуйте, госпожа Анжелика!
Старая дева, потрясенная его почтительным обращением, отступила на три шага, подняла руки кверху, будто призывая Бога в свидетели, и воскликнула:
— О, несчастный! Успех вскружил ему голову! Уже родную тетку не узнает!
Питу величаво проследовал мимо, не отвечая на ее выходку, и, подъехав к подножию алтаря, занял почетное место, определенное ему как командующему национальной гвардией Арамона — единственной части, обмундированной по всей форме.
Прибыв на место, Питу спешился и поручил своего коня мальчугану, получившему за это шесть бланов от блистательного командующего.
Узнав об этом спустя пять минут, тетушка Анжелика вскричала:
— Ох, несчастный! Он что, миллионер?!
И прибавила вполголоса:
— Напрасно я с ним разругалась: ведь тетки наследуют после племянников…
Питу не слышал ни ее восклицания, ни размышлений вслух: он был на седьмом небе от счастья.
Среди девушек, одетых в белое, перепоясанных трехцветными лентами и с зелеными ветвями в руках, он узнал Катрин.
Она еще была бледна после недавней болезни, однако бледность шла ей более, чем здоровый румянец любой другой девушке.
Глаза ее светились счастьем: еще утром она не без участия Питу обнаружила в дупле ивы письмо!
Как мы уже говорили, бедный Питу успевал делать все.
В семь часов утра он выбрал время, чтобы зайти к тетушке Коломбе; в четверть восьмого опустил письмо в дупло; в восемь был уже в форме и стоял во главе своих тридцати трех солдат.
Он еще не видел Катрин с того дня, как оставил ее на ферме, и, повторяем, она показалась ему такой красивой и счастливой, что, глядя на нее, он забыл обо всем на свете.
Она знаком подозвала его к себе.
Питу огляделся, чтобы убедиться в том, что это относится именно к нему.
Катрин улыбнулась и повторила приглашение.
Ошибки быть не могло.
Он вложил шпагу в ножны, галантно снял шляпу и с обнаженной головой подошел к девушке.
Даже перед г-ном де Лафайетом Питу не стал бы снимать шляпу, а просто поднес бы к ней руку.
— A-а, господин Питу! — обрадовалась Катрин. — Вас не узнать… Боже мой! До чего вам к лицу форма!
Понизив голос до шепота, она продолжала:
— Спасибо, спасибо, мой дорогой Питу! Как вы добры! Я вас очень люблю!
Она взяла руку командующего национальной гвардией и сжала ее.
У Питу все поплыло перед глазами. Он выронил шляпу. Возможно, бедный влюбленный и сам бы рухнул возле нее, если бы в эту саму минуту не раздался сильный шум, а вслед за ним со стороны улицы Суасон не донесся угрожающий гул.
Какова бы ни была причина этого шума, Питу был рад возможности выйти из затруднительного положения.
Он высвободил свою руку, поднял с земли шляпу и бросился к своим людям, крича на бегу: "В ружье!"
Сейчас мы расскажем читателю, что было причиной шума и угрожающего гула.
Всем было известно, что аббат Фортье должен был провести торжественную службу на алтаре отечества, а для этого священные сосуды и другую церковную утварь: крест, хоругви, подсвечники — необходимо было перенести из церкви к новому алтарю, выстроенному на городской площади.
Приказания, касавшиеся этой части церемонии, отдавал мэр города г-н де Лонпре.
Как помнит читатель, г-н де Лонпре уже имел дело с аббатом Фортье, когда Питу с приказом г-на де Лафайета в руке попросил вооруженной поддержки для захвата оружия, укрываемого аббатом.
Итак, г-н де Лонпре знал, как и все, характер аббата Фортье. Ему было известно, что аббат бывает своевольным и упрямым, а в раздражении может дойти и до исступления.
Он подозревал, что у аббата Фортье остались не самые приятные воспоминания от вмешательства мэра в дело с оружием.
И вот, вместо того чтобы лично отправиться к аббату Фортье и обратиться к нему как представитель гражданской власти к представителю власти духовной, он ограничился тем, что отправил достойному служителю Божьему программу праздника, в которой говорилось:
"Параграф 4. Служба будет проведена на алтаре отечества аббатом Фортье; она начнется в десять часов утра.
Параграф 5. Священные сосуды и другая церковная утварь стараниями аббата Фортье должны быть доставлены из церкви Виллер-Котре к алтарю отечества".
Секретарь мэра из рук в руки передал программу аббату Фортье, тот с насмешливым видом пробежал ее глазами и столь же насмешливо проговорил:
— Прекрасно!
К девяти часам, как мы уже сказали, на алтарь отечества принесли ковер, занавески, скатерть и картину с изображением Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне.
Недоставало лишь подсвечников, дароносицы, креста и другой церковной утвари.
В половине десятого всего этого еще не было на алтаре. Мэр забеспокоился.
Он послал в церковь своего секретаря, чтобы осведомиться, позаботился ли кто-нибудь о том, чтобы доставить церковную утварь.
Секретарь вернулся, сообщив, что церковь крепко заперта.
Ему было приказано бежать к церковному сторожу: ведь именно сторожу, по-видимому, была поручена эта доставка. Секретарь застал сторожа сидящим с вытянутой на табурете ногой и корчившимся от боли.
Бедный переносчик грузов вывихнул себе ногу.
Тогда секретарю приказали бежать к певчим.
У обоих расстроились желудки. Чтобы поправиться, один из них принял рвотное, другой — слабительное. Оба снадобья подействовали чудесным образом, и больные надеялись поправиться на следующий день.
Мэр заподозрил заговор. Он послал своего секретаря к аббату Фортье.
У аббата Фортье с утра случился приступ подагры, и его сестра опасалась, как бы подагра не перекинулась на желудок.
С этого момента у г-на де Лонпре не осталось никаких сомнений: аббат Фортье не только не хотел служить на площади, но, выведя из строя сторожа и певчих и заперев все двери церкви, не давал возможности другому священнику, если бы такой случайно нашелся, отслужить обедню вместо него.
Положение было серьезное.
В те времена еще невозможно было себе представить, чтобы в дни больших торжеств светские власти могли действовать отдельно от власти духовной, чтобы какой-нибудь праздник мог проходить без церковной службы.
А несколько лет спустя стали впадать в другую крайность.
Надобно заметить, что, пока секретарь бегал то к тому, то к другому, он, должно быть, проболтался относительно вывиха церковного сторожа, рвотного, принятого первым певчим, слабительного, принятого вторым, и подагры аббата.
В толпе пробежал глухой ропот.
Стали поговаривать о том, чтобы взломать двери церкви и забрать святые дары и церковную утварь, а также силой притащить аббата Фортье к алтарю отечества.