Фаврас кивнул в знак одобрения.
— Что касается короля, то он не только не думает больше о бегстве, но четвертого числа этого месяца присоединился к Национальному собранию и поклялся в верности конституции.
На губах Фавраса мелькнула улыбка.
— Вы не верите? — спросил барон.
— Я этого не говорю, — ответил Фаврас.
— Итак, вы сами видите, маркиз, что не стоит рассчитывать ни на месье, ни на короля…
— Переходите к делу, господин барон.
— Вы предстанете перед судом…
— Я уже имел честь это слышать от вас.
— Вы будете осуждены!..
— Возможно.
— На смерть!
— Вероятно.
Фаврас поклонился с видом человека, готового принять любой удар.
— Да, но, — спросил барон, — знаете ли вы, дорогой маркиз, какая вас ждет смерть?..
— Разве смерть бывает разная, дорогой барон?
— Еще бы! Их не меньше десятка: кол, четвертование, шнурок, колесо, веревка, топор… вернее, все это было еще неделю назад! Сегодня же, как вы и говорите, существует только одна смерть: виселица!
— Виселица?!
— Да. Национальное собрание, провозгласившее равенство перед законом, решило, что было бы справедливо провозгласить равенство и перед лицом смерти! Теперь и благородные и простолюдины выходят из этого мира через одни и те же врата: их вешают, маркиз!
— Так-так! — обронил Фаврас.
— Если вас осудят на смерть, вы будете повешены… И это весьма прискорбно для дворянина, кому смерть не страшна — в этом я совершенно уверен, — но кому все же претит виселица.
— Вот как?! Господин барон, неужели вы пришли только затем, чтобы сообщить мне это приятное известие? — спросил Фаврас. — Или у вас есть для меня еще более любопытные новости?
— Я пришел вам сообщить, что все готово для вашего побега; еще я хочу вам сказать, что, если вы пожелаете, через десять минут вы будете за пределами этой тюрьмы, а через двадцать четыре часа — за пределами Франции.
Фаврас на минуту задумался; казалось, предложение барона ничуть его не взволновало. Затем он обратился к своему собеседнику с вопросом:
— Это предложение исходит от короля или от его королевского высочества?
— Нет, сударь, это мое предложение.
Фаврас взглянул на барона.
— Ваше, сударь? — переспросил он. — А почему ваше?
— Потому, что я испытываю к вам симпатию, маркиз.
— Какую же симпатию вы можете ко мне испытывать, сударь? — спросил Фаврас. — Вы меня видели всего два раза.
— Довольно однажды увидеть человека, чтобы узнать его, дорогой маркиз. Настоящие дворяне встречаются редко, я хотел бы сохранить одного из них, не скажу для Франции, но для человечества.
— У вас нет других причин?
— Достаточно того, сударь, что, согласившись одолжить вам два миллиона и выдав вам эти деньги, я ускорил развитие вашего заговора, который сегодня раскрыт, и, следовательно, сам того не желая, подтолкнул вас к смерти.
Фаврас усмехнулся:
— Если это единственное ваше преступление, можете спать спокойно. Я вас прощаю.
— Как?! — вскричал барон. — Неужели вы отказываетесь бежать?..
Фаврас протянул ему руку.
— Я благодарю вас от всего сердца, барон, — отвечал он. — Благодарю вас от имени моей жены и моих детей, однако я отказываюсь…
— Вы, может быть, думаете, что мы приняли недостаточные меры, маркиз, и вы боитесь, что неудачная попытка к бегству может усугубить ваше тяжелое положение?
— Я полагаю, сударь, что вы человек осмотрительный и, я бы даже сказал, отважный, раз пришли лично предложить мне побег; но повторяю: я не хочу бежать!
— Вы, верно, опасаетесь, сударь, что, будучи вынуждены покинуть Францию, вы оставите жену и детей в нищете… Я это предвидел, сударь: я предлагаю вам этот бумажник, в нем сто тысяч франков в банковских билетах.
Фаврас бросил на барона восхищенный взгляд.
Покачав головой, он возразил:
— Не в этом дело, сударь. Если бы в мои намерения входил побег, я покинул бы Францию, положившись лишь на ваше слово, и вам не пришлось бы передавать мне этот бумажник. Но еще раз вам повторяю: мое решение принято, я не хочу бежать.
Барон взглянул на маркиза так, словно усомнился в том, что тот в здравом уме.
— Вас это удивляет, сударь, — с необыкновенным спокойствием сказал Фаврас, — и вы про себя пытаетесь понять, не осмеливаясь спросить у меня, почему я принял столь необычное решение идти до конца и умереть, если это понадобится, какая бы смерть меня ни ожидала.
— Да, сударь, должен признаться, что это так.
— Ну что же, я вам сейчас объясню. Я роялист, сударь, но не такой, как господа, эмигрирующие за границу или скрывающиеся в Париже; мои убеждения основаны не на расчете — это культ, вера, религия. Король для меня то же, что архиепископ или папа, то есть живое воплощение той веры, о которой я только что вам говорил. Если я убегу, то возникнет предположение, что мне помогли бежать либо король, либо месье. Если они помогли мне бежать, значит, они мои соучастники. А сейчас месье, отрекшийся от меня с трибуны, и король, сделавший вид, что не знает меня, вне досягаемости для подозрений. Религии гибнут тогда, господин барон, когда нет мучеников. Так вот, я решил возвысить свою религию ценой собственной жизни! Пусть это послужит упреком прошлому и предупреждением грядущему!
— Но подумайте, маркиз, какая смерть вас ожидает!
— Чем безобразнее смерть, сударь, тем дороже жертва: Христос умер на кресте меж двух разбойников.
— Я еще мог бы это понять, сударь, — заметил барон, — если бы ваша казнь оказала на монархию такое же влияние, как смерть Христа на человечество. Но короли совершают такие грехи, маркиз, что, боюсь, не только кровь одного дворянина, но и кровь самого короля не сможет их искупить!
— Все во власти Божьей, барон. Однако во времена нерешительности и сомнения, когда многие пренебрегают своими обязанностями, я умру с утешительным сознанием исполненного долга.
— Да нет же, сударь! — в нетерпении воскликнул барон. — Вы умрете всего лишь с сожалением о бесполезной смерти!
— Когда безоружный солдат не хочет бежать с поля боя, когда он ждет конца, когда он без страха встречает смерть, он отлично понимает, что его смерть бесполезна; но он понимает и то, что бежать стыдно, и предпочитает умереть!..
— Сударь, — возразил барон, — вы меня не убедили…
Он достал часы: они показывали три часа ночи.
— У нас есть еще час, — продолжал он. — Я сяду за этот стол и почитаю полчаса. А вы в это время подумайте. Через полчаса вы дадите мне окончательный ответ.
Подвинув стул, он сел за стол спиной к пленнику, раскрыл книгу и стал читать.
— Доброй ночи, сударь! — промолвил Фаврас.
Он отвернулся к стене, несомненно чтобы подумать обо всем без помех.
Барон несколько раз вынимал часы из жилетного кармана, волнуясь больше, чем пленник. Когда полчаса истекли, он встал и подошел к постели.
Однако он ждал напрасно: Фаврас не оборачивался.
Барон наклонился и, услышав ровное спокойное дыхание, понял, что пленник спит.
"Ну что же, — сказал он сам себе, — я проиграл. Однако приговор еще не был произнесен. Возможно, он еще надеется…"
Не желая будить несчастного, которого через несколько дней ожидал самый долгий и глубокий сон, он взял перо и написал на чистом листе бумаги:
"Когда приговор будет произнесен, когда г-н де Фаврас будет приговорен к смерти, когда у него не останется надежды ни на судей, ни на месье, ни на короля, то, если он изменит свое мнение, ему довольно будет позвать тюремщика Луи и сказать: "Я решился бежать!" — и средство устроить его побег будет найдено.
Когда г-н де Фаврас будет ехать в роковой повозке, когда г-н де Фаврас публично покается перед собором Парижской Богоматери, когда г-н де Фаврас пройдет босиком и со связанными руками то небольшое расстояние от крыльца ратуши, где он продиктует свое завещание, до виселицы на Гревской площади, то и тогда еще он может произнести громко эти слова: "Я хочу, чтобы меня спасли!" — и он будет спасен.
Калиостро".
Затем посетитель взял лампу, еще раз подошел к узнику, чтобы посмотреть, не проснулся ли он, и, видя, что тот по-прежнему спит, пошел, не переставая оглядываться, к двери камеры, за которой неподвижно стоял тюремщик Луи с невозмутимым смирением посвященного, готового к любым жертвам ради великого общего дела.