Они пришли ему объявить, что настал его смертный час.
— Прошу прощения, господа, но вы сами заставили меня ждать, — заметил он, — я давно готов.
Он давно уже был без кафтана и камзола; его разули, сняли с него чулки и поверх того, что на нем было, надели белую рубаху.
На грудь ему повесили дощечку, гласившую: "Заговорщик против государства".
У ворот Шатле его ждала двухколесная повозка, окруженная со всех сторон многочисленной стражей.
В повозке горел факел.
При виде осужденного толпа зарукоплескала.
Приговор стал известен уже с шести часов утра, и толпе казалось, что его слишком долго не приводят в исполнение.
По улицам бегали какие-то люди, попрошайничая у прохожих.
— А по какому случаю вы просите денег? — удивлялись те.
— По случаю казни господина де Фавраса, — отвечали нищие, наживающиеся на смерти.
Маркиз без колебаний шагнул в повозку; он сел с той стороны, где был прикреплен факел, отлично понимая, что факел этот зажжен из-за него.
Священник церкви святого Павла поднялся вслед за ним и сел слева.
Последним поднялся палач, севший сзади.
Это был тот самый господин с печальными и выразительными глазами, которого мы уже видели во дворе Бисетра во время испытания машины г-на Гильотена.
Мы его видели тогда, видим теперь и еще будем иметь случай с ним встретиться. Это истинный герой той эпохи, в которую мы с вами вступаем.
Прежде чем сесть, палач накинул на шею Фавраса веревку, на которой тому суждено было висеть.
Конец веревки палач держал в руках.
В ту минуту как повозка тронулась в путь, в толпе произошло движение. Фаврас взглянул в ту сторону.
Он увидел людей, проталкивавшихся вперед, чтобы лучше видеть повозку.
Неожиданно он против своей воли вздрогнул: в первом ряду он узнал своего ночного посетителя, обещавшего не оставлять его до последней минуты. Тот был в костюме рыночного грузчика; он стоял в окружении пяти или шести спутников — это они раздвинули толпу, пробиваясь вперед.
Осужденный кивнул ему с выражением признательности, но и только.
Повозка покатилась дальше и остановилась перед собором Парижской Богоматери.
Средние двери были распахнуты настежь, и через них в глубине темного храма был виден пылавший свечами главный алтарь.
Любопытных собралось так много, что повозка была вынуждена поминутно останавливаться и продолжала движение лишь после того, как страже удавалось расчистить путь, беспрестанно перегораживаемый людским потоком, перед которым не в силах была устоять слабая цепь солдат.
На паперти солдатам удалось расчистить от зевак небольшое место.
— Вы должны выйти и покаяться, сударь, — приказал палач осужденному.
Фаврас молча подчинился.
Священник вышел из повозки первым, за ним — осужденный, потом — палач, не выпускавший веревку из рук.
Руки маркиза были связаны в запястьях, что не мешало ему шевелить пальцами.
В правую руку ему вложили факел, в левую — приговор.
Осужденный взошел на паперть и встал на колени.
В первом ряду обступившей его толпы он узнал все того же рыночного грузчика и его товарищей, встречавших его при выходе из Шатле.
Казалось, такое упорство его тронуло, но ни один звук так и не сорвался с его губ.
Секретарь суда Шатле уже ждал маркиза.
— Читайте, сударь! — громко приказал он ему, а затем прибавил едва слышно:
— Господин маркиз! Знаете ли вы, что, если вы захотите спастись, вам достаточно шепнуть одно слово?
Осужденный оставил его вопрос без ответа и начал читать приговор.
Он читал громко и ничем не выдавал ни малейшего волнения, а дочитав до конца, обратился к окружавшей его толпе:
— Скоро я предстану перед Господом. Я прощаю тем, кто вопреки своей совести обвинил меня в преступных замыслах. Я любил своего короля и умру, сохранив верность этому чувству. Своей смертью я подаю пример верности, которому, надеюсь, последуют хотя бы несколько благородных сердец. Народ громко требует моей смерти, ему нужна жертва. Да будет так! Я предпочитаю, чтобы роковой выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабовольного человека, кого незаслуженная казнь повергла бы в отчаяние. Итак, если от меня не требуется ничего другого, кроме того что я уже сделал, продолжим наш путь, господа.
И они двинулись дальше.
От паперти собора Парижской Богоматери до Гревской площади расстояние невелико, однако повозка с осужденным добиралась туда добрый час.
Когда приехали на площадь, Фаврас спросил:
— Нельзя ли мне, господа, зайти на несколько минут в ратушу?
— Вы хотите сделать признания, сын мой? — с живостью спросил священник.
— Нет, святой отец. Я хотел бы продиктовать завещание. Я слышал, что осужденному, если он был арестован неожиданно, никогда не отказывали в этой милости.
И повозка, вместо того чтобы покатить прямо к виселице, свернула к ратуше.
В толпе послышались крики.
— Он будет делать разоблачения! Он будет делать разоблачения! — неслось со всех сторон.
При этих словах какой-то красивый молодой человек, напоминавший черной одеждой аббата и стоявший на каменной тумбе на углу набережной Пелетье, сильно побледнел.
— О, не бойтесь, господин граф Луи, — послышался рядом с ним насмешливый голос, — осужденный не скажет ни слова о том, что произошло на Королевской площади.
Одетый в черное молодой человек живо обернулся: обращенные к нему слова произнес какой-то рыночный грузчик, но лица его не удавалось увидеть — заканчивая фразу, тот надвинул на глаза широкополую шляпу.
Впрочем, если у красивого молодого человека и оставались опасения, они скоро рассеялись.
Взойдя на крыльцо ратуши, маркиз жестом дал понять, что желает говорить.
В то же мгновение крики стихли, словно порыв ветра, пронесшийся в это время, унес с собой все звуки.
— Господа! — произнес Фаврас. — Я слышу, как все вокруг меня повторяют одно и то же: будто я поднялся в ратушу затем, чтобы сделать разоблачения. Это не так. И если бы среди вас оказался, что вполне возможно, такой человек, кому есть чего опасаться в случае разоблачений, пусть он успокоится: я иду в ратушу, чтобы продиктовать завещание.
И он уверенно шагнул под мрачные своды ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно приводили осужденных (потому-то она и носила название комнаты разоблачений).
Там его ожидали трое одетых в черное господ; среди них маркиз узнал секретаря суда, обратившегося к нему на паперти собора Парижской Богоматери.
У осужденного были связаны руки, и он не мог писать сам; он стал диктовать завещание.
В свое время много толков вызвало завещание Людовика XVI (как и завещание любого короля). У нас перед глазами документ, оставленный г-ном де Фаврасом, и единственное, что мы можем посоветовать нашим читателям: прочтите и сравните.
Продиктовав текст, маркиз попросил, чтобы ему дали его прочитать и подписать.
Ему развязали руки. Он прочел написанное, исправил три допущенные секретарем орфографические ошибки и подписал в конце каждой страницы: "Маи де Фаврас".
Затем он протянул руки, с тем чтобы ему снова их связали; это сейчас же и сделал палач, ни на шаг не отступавший от осужденного.
Составление завещания заняло более двух часов. Ожидавший с самого утра народ стал терять терпение: многие достойные граждане пришли не позавтракав, рассчитывая пообедать после казни, и теперь сильно проголодались.
В ропоте толпы слышались угрозы, уже не в первый раз звучавшие на этой площади: те же слова раздавались здесь в день убийства де Лонэ, а также в то время, когда повесили Фуллона и выпустили кишки Бертье.
Да и, кроме того, простой люд стал подумывать о том, что осужденному помогли бежать через какую-нибудь потайную дверь.
В этой обстановке кое-кто уже предлагал повесить муниципальных гвардейцев вместо Фавраса и разнести ратушу.