— А в этом ты, Сашенька, не прав, — улыбнулся Шарманщиков, — Левша — это обидная кличка. Левша был молод и неумеха, а таких, которые все тяп-ляп на коленке делают, именно так и зовут. Николай Семенович Лесков потому и сделал его своим героем, чтобы показать, какие в России есть мастера, если даже недоучки-подмастерья могут блоху подковать.
— Как интересно, а я этого не знала, — призналась Аня.
— А моя фамилия получилась очень просто, — продолжил старичок, — перед самой революцией ходил по Петрограду шарманщик, крутил ручку, под пиликанье машинки девочка пела песни, а ее маленький пятилетний брат обходил толпу. Девочка пела замечательно — так, что даже извозчичьи пролетки останавливались и господские брички. Потом мальчик подходил с протянутой солдатской фуражкой — беленький ангелочек, дамы плакали и бросали туда монетки, а щипачи тем временем шмонали по карманам.
— Кто? — не поняла Аня, — что делали?
— Карманники, — объяснил Саша и, кашлянув, осторожно добавил: — работу свою делали.
— Вот именно, — кивнул Константин Иванович, — шарманщик тот был опытным и уважаемым вором, а те, кто в толпе промышлял, были его…
— Подмастерья, — догадалась девушка.
— Именно так. Но в феврале семнадцатого замели его и пацаненка — моего будущего отца. Городовые его спрашивают: «Как тебя зовут?» «Ваня», — отвечает. «А фамилия твоя?» «Ваня», — повторяет. «А ты чей?» «Шарманщиков.» Так и записали его «Иван Шарманщиков — пяти лет» и отдали в приют. А в конце февраля царя скинули, начались всяческие заморочки и полиции уже было не до того, чтобы его сестру — мою тетку разыскивать. Потом была беспризорщина, приюты…
Константин Иванович посмотрел на Сашу и закончил:
— Дома разные[2].
Он замолчал, но и Саша, и водитель, судя по всему, хорошо знавшие старика, поняли: дяде Косте захотелось сегодня поболтать. Может быть, присутствие этой девушки на него так подействовало; но она сидела тихо, не задавая никаких вопросов.
Тут не выдержал Шумахер.
— Константин Иванович, а Вы давеча рассказывали, как Вас с отцом в телеге увозили. А потом Вы с ним встречались?
— В конце лета сорок пятого он нашел меня в детском доме города Перми. Тогда город назывался Молотов, в честь сталинского министра. Пришел завуч в столярную мастерскую, где мы работали. «Пойдем, Шарманщиков», — говорит. Вывел на крыльцо, а там сержант стоит. Шинель вскатку через плечо, но все равно виднеются ордена Славы и Красной Звезды. Я к нему бросился весь в опилках, обнял и прижался. Мне-то всего одиннадцать лет было. Голову поднял, он губу закусил, чтобы не тряслась, а потом спрашивает: «Признал меня, сынок?» Я кивнул, а сам реву от радости: отец нашелся — уже великое счастье, а он еще и герой к тому же. Хотел отец меня сразу забрать, но не отдают — документов у него на родство никаких. Отпустили меня с ним погулять после ужина. Мы ходили по этому Молотову не спеша: отец сильно хромал, но палочкой не пользовался — на меня опирался если что, а мне только радость от этого. Поселился отец на той же улице, где мой детский дом находился. Жил у вдовы солдатской, избушку ее ремонтировал и на рынке обувь чинил, ждал, когда документы оформятся. Но каждый день мы с ним встречались. После ужина меня отпускали, и он вел меня в чайную, в детдоме ведь как кормили — только чтобы с голоду не помер. Там он брал мне лимонаду, колбасы, баранок каких-нибудь. Вот в чайной-то все и произошло. Месяц прошел, как отец объявился, вот-вот документы готовы будут. Сидим мы за столом, я лимонадом упиваюсь, а он чай пьет. А в чайной компания гуляет, молодые офицерики два стола сдвинули, водку хлещут, и какой-то капитан у них заправляет. В чайной, конечно, и другие люди сидят, кто пиво пьет, кто вина стаканчик себе взял, а кто неизвестно зачем и пришел. Наконец капитан заорал на весь зал: «Прошу тишины! Тише, товарищи!» Все вокруг притихли, а капитан уже на изрядной кочерге торжественно провозглашает:
— Я хочу поднять тост за здоровье великого вождя всех народов, вдохновителя и организатора всех наших побед, любимого Иосифа Виссарионовича Сталина!
Он еще только орать начал, а все уже догадались что к чему, загремели стульями, поднимаясь. Первыми вскочили пьяные лейтенантики, а потом и мужики, и бабы. У всех лица радостные, одухотворенные. Капитан обвел всех взглядом и говорит:
— Наполните свои бокалы, товарищи!
Вдруг отца моего заметил:
— А ты чего расселся?
— Я, товарищ капитан, стоять не могу — у меня колено в Берлине прострелено.
— Да за такой тост, да за товарища Сталина безногий встал бы и выпил.