— Все, все. Я не собираюсь ничем потрясать.
И Ларичева поспешно уложила ребенка, помыла посуду и, как обычно, села за компьютер. Потом осознала этот факт и задумалась. Она бы сейчас так радостно нырнула в свой мирок и, правда, даже плакать бы не стала — ни от мужа, ни от чего.
“Но я же графоманка, ребята. У меня пагубная страсть, а все пагубное надо того… Бороть”.
И стала бороть! Мордочка у нее помрачнела, брови вcтали горестной крышей, но она, шмыгая носом, полезла снимать веником паутину. У окна за трубой, потом над шкафом. Потом на шкафу какие-то папки нашла, села их листать, вздымая пыль. Муж искоса наблюдал за ней из-за журнала “Коммерсантъ”.
— Пуговицу можешь пришить?
— Могу. — И, представьте, пришила.
— А карман в джинсах? А в куртке?
И карманы то же самое. Да-а, видно, прихватило ее… Так они весь вечер и промолчали. Потом Ларичева положила на кресло все джинсы, рубахи, веник и спросила чистый от паутины угол:
— Что же мне делать, Господи?
— Вернись в семью, — посоветовал весело муж.
— Почему?
— Потому что богема не для тебя. У тебя нет практики долгого и бурного питья. Ты выцедила ложку ликера и сидишь довольная. А настоящие писатели эту практику имеют. Они пьют сутками и литрами, например, на каких-нибудь чтениях. Это не всем дано. “Он говорит, как Алексин у них на кружке!”
— Если ты не писатель, то откуда ты это знаешь?
— Я бывший комсомольский работник. Я знаю то, что знают писатели и многие другие. У меня такая специфика.
Как всегда, когда подходил чайный перерыв или обеденный, экономистки отдела подводили глазки и подтягивали колготки. Причем делали это при начальнике, как бы не считая его мужчиной. Откуда это пошло? Ведь он не запрещал им приносить новые джемпера и разбрасывать их поверх статистических ведомостей. И не запрещал даже мерять тут же, не выключая счетной техники. И никогда никого не одергивал, если много шумели или долго красились — старался выходить и, вообще, вел себя деликатно. Но экономистки как бы нарочно его испытывали. Говорили о нем при нем в третьем лице и, вообще, как будто у них страсть такая была — пытать его медленно, но верно.
Ларичева сидела с отсутствующим видом. Она через пень-колоду листала квартальные разбивки, пыталась что-то сбивать на угол, но дело подвигалось туго. Сильно опоздав, пришла на работу вернувшаяся из командировки Забугина. Она благоухала французскими духами и безмятежной летней улыбкой. Положив на стол Нездешнего отчет, она, скорее всего, не планировала вгрызаться в работу до обеда. Позвякала по своим личным делам, сообщила, как дела в пятом филиале, и стала собираться на обед. Нездешний изредка поглядывал на нее и сдерживал улыбку. Встретившись с ней глазами, он молча показал бровями на Ларичеву. Но Забугина умела понимать без слов. Она взяла Ларичеву за руку, мимоходом выключила ее “Искру”, и они отчалили без лишнего шума.
— А мы куда? — сфокусировалась Ларичева.
— Под светлые своды нашей любимой столовой.
— Я кошелек не взяла.
— Какая трагедия. Отдашь после столовой. Ты извини, я не успела тебе рассказик отдать. Нездешний послал меня за билетом, и потом я совершенно замоталась… Ты давно не видела нашего друга Губернаторова?
— Давно. А какой рассказик-то?
— Ну, а какой ты ему давала. — Голос у Забугиной был подчеркнуто безмятежный. Ларичева почувствовала, что пахнет паленым.
— А-а… А чего ж он сам-то? То все ходил, ходил в статотдел, а то вдруг и не передать… Не понравилось, видно.
Ларичева начала бояться.
— Да нет, наоборот. — Забугина ласково и лениво кивала людям, попадавшимся навстречу. — Ты знаешь, его ничем не удивить, а тут он чуть ли не в шоке был. Это, говорит, мироощущение рабыни… Неужели у тебя такой бедный сексуальный опыт, чтобы так вот изображать любовь? Поговорила бы со мной…
— А при чем тут я? Это все женщины мира, которым раздвигают ноги насильно. Это же антилюбовь, пойми… Причем возведенная в правило. — Ларичева сжалась в комок, готовая отбиваться.
— Но это же не правило, не закон! Нашла одного маньяка и возводишь его в степень! Ты, Ларичева, с кого хоть списывала?
— С одного военного, ты его не знаешь. Родственник. Он мог преспокойно отделать женщину “насухую”. То есть ему было наплевать, что она чувствует. Он думал о себе и только о себе. Он, может и маньяк, а его все оправдывают. А ее, кстати, осуждают. Да он и не маньяк, просто муж. И считает — ему все можно. А ей ничего нельзя. У мужа целая коллекция буфетчиц, а у нее, может, неповторимое чувство. И что ей делать? А ты что так заводишься? — Ларичева уже поняла, что дело не в этом.