— Да что ты все — Радиолов, Радиолов. Может, мне важней, что ты скажешь.
— А я и говорю — поступай в литинститут, балбес. По тебе семинар прозы плачет одновременно с семинаром поэзии. Библиотекарша наша клянется помочь с книжками… Поступишь. Она профессиональный филолог, ей и карты в руки. Понял?
Упхолов молчал. Его бурятская морда была нахмуренной, глаза повлажнели. Он вытирал ветошью смуглые руки, перебирал свои “аркашки”, пассатижи и тестеры. Ларичева никогда еще не видела его таким выбритым, четким, мужественным, как в кино прямо.
— Что молчишь, Упхол? Хочешь сказать, что зря пристала?
— Я хочу сказать, что ты единственный человек, который меня понимает, а может и любит. Мне жалко, что ты помогла мне пережить мой развод, возилась со мной, когда я был на коленях, а я тебе помочь не могу. Я тоже загибался и много писем тебе глупых писал. А тебе кто поможет? Не знаю… Я тебе скажу так: ты лучше меня пишешь. Не знаю там — по композиции, по интонации, еще по какой хреноте, но женщина в “Прогоне” у тебя живая, я ее рядом даже чувствую. С ее сережками, родинками, с ее махровым халатиком. Это родное существо, всю жизнь мечтал о такой. И парня, который слесарь, тоже понимаю. И ты не слушай никого. Запрещают писать если — не слушай. У нас ведь только классиков читают. Что там может какая-то Ларичева! А я говорю — не читал такого ни у кого. Что союз! Ты свой союз делай, поняла? И я пойду не к Радиолову, а к тебе. И спасибо тебе за все. Я в отпуск поеду в деревню. И оттуда напишу. Как-то мне прочней, когда есть душа живая. Мне ведь худо там, в деревне, бобылем ходить, они ошшо не знают, что у нас раздрызг такой, и без робятенка поеду… Стыдоба.
— Езжай счастливо, Упхол. Пиши. Я тоже тебе напишу, если у вас в деревне не охают тебя.
И взялись двумя руками за две руки. И на все лето, как на всю жизнь попрощались. Потому что они друг другу были неслучайные люди.
ГОЛОС СВЫШЕ (ЧЕГО ХОЧЕТ СУДЬБА)
— Забугина говорит, что надо ехать окучивать… — Ковырянье ножом закопченной крышки.
— Ну, раз Забугина говорит, значит, конец света. — Сосредоточенное изучение коробки с чайной заваркой.
— Да ты послушай… Не просто окучивать, а якобы. — Вкрадчивый голос, попытка выиграть время.
— Что это значит — “якобы”? А на самом деле что? — Тон “знаем-знаем”.
— Ну, у нее муж берет где-то “ниссан” и вернет только вечером. Мы тем временем с утра поработаем, а потом отъедем к водоему и начнем жарить шашлыки… — Упор на слове “шашлыки”.
— Их можно жарить только в том случае, если накануне замариновать. — Тон “ничего не выйдет” или “насквозь вижу”.
— Ну, ясное дело… — Ларичева даже не надеялась на хороший исход.
— И там жарить заранее… — Тон “рано радуешься”.
— Вот ты и будешь заранее. — Беспечно и весело.
— А ты не будешь обсуждать с Забугиной свои литературные дрязги? — Мстительно, но уже мягче.
— Не буду. Чья бы корова мычала, моя бы лучше молчала. — Тон “золушки”.
— Так-так. — Муж что-то обдумывал. — А дети?
— Дети будут резвиться в окрестностях того, кто меньше занят. — Конечно, мне навесит еще и детей.
— А муж Забугиной кто? — Почти сдался.
— Забугин. Отдел маркетинга молочного комбината. — Какая ему разница, кто он?
— Поедем, — решился муж, — Эх, была не была. Дети! — позвал он торжественно. — Вы хотите речку?
В ответ раздался такой индейский крик, что муж тут же зажал уши.
Мясо и водка, все было закуплено, детям были предоставлены скакалки, мячи, надувные круги и матрасы для обоих, дочке — наспех сшитый купальник. “Зачем он тебе? Еще ничего нет. — Нет, есть”.
Нива была в летнем мареве очень красивой, вот только осоту, осоту… Ларичевские рядки резко выделялись на общем фоне густотой сорняков. А когда срубались сорняки, кустики картошки смотрелись так хило, как будто никаких посадок тут вовсе и не было. Ларичеву с Забугиной высадили из машины вместе с тяпками и поехали подыскать место для шашлыков.
Вернулся на машине один Забугин и, громко смеясь, так начал пахать, что обогнал Забугину и Ларичеву, вместе взятых.
— Супруг там разводит костер, — кричал он издалека, — то да се. Палатку для детей ставит. Землянку роет.
— Ладно, — аукала Ларичева, — тут от него все равно бы толку не было…
Как не было толку и от нее самой. У Забугиных было вдвое больше рядков, и они окучивали второй раз, любо глянуть. А Ларичева со своим осотом совсем замордовалась.
“Сюда бы Упхолова, — думала она, смаргивая пот, — он такой крестьянский. Небось, работает, жарится на сенокосе, как рыба в воде”. И она подумала, что вот никогда не побывает в деревне Упхолова, а ведь так интересно, там есть эта баня, где девка в волчине сидела, там тот клуб, где подрался Басков с кумиром детства… Река, где его любимая упала в прорубь… Ну и жизнь у них была! Они вот такой труд, как окучить, и за труд не считали… И она опять думала, как осуждают в деревне Упхола, приехавшего без семьи, и представляла, что он от расстройства опять начнет пить и опять запьется, писать ничего не будет. Ведь что-то в нем сверкнуло, ведь было же что-то хорошее…