— …Не могу.
Она извинилась, поставила чайник, унесла с глаз все мешки с тряпьем, опять извинилась, стала закрывать швейную машину — отпало дно. Он, улыбаясь чуть заметно, попросил клей “момент”, капнул на стыки, замотал сверху толстой резинкой, сам убрал в чемодан. Это был ее человек: подхватывал то, что она роняла и водворял на место. С таким бы она не пропала. Она принесла старую, но выстиранную клетчатую скатерку, на нее тарелку с печеньем с изюмом, больше ничего у нее не было. И стала гладить пальцами по клеткам.
— Утюг выключить?
— Утюг? А разве он… Да, конечно.
— Извините, что вот так, без предупреждения.
— Да чего там, я не Забугина.
— Что?
— Извините.
Они не могли ни одного слова нормального сказать, все извинялись, извинялись, как заведенные. Потому что они смотрели друг на друга, не скрываясь, это поглощало целиком, не оставалось сил на светскую беседу. На нем была просторная рубаха, косоворотка кубового цвета.
— А где ваши все? Не на даче?
— Что вы, у нас нет дачи. Дочка в лагере, я же у вас бумагу подписывала. Муж у матери с сыном.
— А как вы себя чувствуете?
— Одиноко.
— Я в смысле Забугиной.
— Давайте не будем про Забугину, а?
— Давайте. Извините, конечно.
И опять молчание. И опять эта тягомотина с извинениями. Столбняк напал сильнейший. Сначала на нее, потому что она поняла — вот, тот самый человек… Когда он упаковывал машину и утюг выключал. А потом и на него… Он вообще был неразговорчивый, а тут смутился вовсе. Видит — сотрудница совсем не в себе. Действительно, нездоровый человек, а он уж чуть не подумал…
— Ой, там же чайник… — Она сорвалась с места и бегом на кухню.
Там послышалась короткая возня, потом такой крик, что похолодел хладнокровный Нездешний. Возник на кухне, а там весь пол парует и сотрудница чокнутая лежит на полу, совсем глаза закатила.
— Что, что вы натворили?
— Ребенка уберите, уберите… Я его обварила…
Он взял ее и понес на диван.
— Какой ребенок, несчастная? Он же уехал.
Она была вся мокрая, всю спину обожгла…
— Вас надо срочно переодеть. Успокойтесь. Вот полотенце, вот халат из ванной… Подождите.
Он еще раз заглянул в ванную. Ага, вот хорошая вещь панденол, сейчас мы облегчим чьи-то муки. Подошел, осторожно раздел Ларичеву, промокнул полотенцем, потом полил из баллончика, подождал минуту — другую и накинул халат. Уйти, что ли? Цветы отдал, первую помощь оказал… Неловко! Потом она повесится, его вызовут как свидетеля.
— Ну, как вы? Живы?
— Да. Почти… Там надо вытирать… — Она встала.
— Я сам, сидите. — И он все вытер на кухне.
— Теперь опять чайник пустой.
— Да плюньте вы. Хватит и одного чайника. У вас что, горячка? Запой? Я могу вам подсказать отличное средство…
— Знаю я ваши средства… Чуть что — в прорубь прыгать. Ну, еще голодать. Но я и так худая…
— Да нет… Что случилось-то? Из-за чего горячка?
— Случилось страшное. Батогов меня послал куда подальше. А Забугина хочет пойти в декрет, у нее ребенок от моего мужа. Про семинар уже молчу. Вот, привыкаю к мысли, что я никто, ничто и звать никак. И к чему ни прикоснусь — становится грязью. Я мечтала писать, но не имею права, нет таланта. И эта рана, и кипяток — это так уж, мелкие наказания… Чтоб не зарывалась. Или домовой обиделся, что я хозяйка плохая… Просто я зацепилась полотенцем и чайник перевернула, сама на кипятке поскользнулась… Показалось, что младшего обварила. Ну вот, а муж-то хочет, чтобы я была нормальной, без загибов. А вдруг не смогу? Вдруг я такая навсегда меченая? Знаете, птиц иногда метят…
— Ну, слава богу, ожили… — Нездешний протаял улыбкой, взял ее за руку. — Не меченая вы, а отмеченная. Даром…
— …Я просто ворона, ворона трепаная, — шептала она.
— …Конечно, немножко взбалмошная, но неповторимая. И не надо вам никуда меняться, и наговаривать на себя. Именно такой вас и любят.
— Да кто, где? На мне уж места живого нет.
— …Ну и отлично. Значит, я прав. Вас судьба бьет, испытывает, закаляет. На ком поставлен крест, тому можно покой, деньги… А кто выше, тому испытания. Но это значит, скоро все кончится. Стоит вам понять — за что, и все кончится. Да вы уже, наверно, поняли…
— Не знаю, не буду врать… Значит, вы меня понимаете?
Она встала, запахнула халатик. Выпрямилась… О, спина…
— Наверно, да. Я понимаю, что такое гегелевская концепция вины. Человек не смиряется с окружающей средой, преобразует он ее, а общество противится, не хочет изменений. Забугина живет внутри среды, и очень знает все ее законы, все уловки. Умеет и славировать. А вы все ломитесь… Вам кажется, вы сможете влиять. Вам удивительно, что вас не понимают! Я понимаю каждый вздох и каждую слезу. А как вы сами чувствуете — тяжело разговаривать со мной? — он продолжал спрашивать, хотя знал ответ.