Когда сквозь зелень лиственниц показалось жёлтое здание церкви, Кравцов понял: пора знакомиться. Знать, судьба такая. Спорить с судьбой он давно отучился.
— Не стоит говорить мне «вы», — сказала девушка, как будто прочитав его мысли. — Меня зовут Аделина, только не надо называть меня Линой, не люблю это имя. Лучше просто Ада.
В этот момент та часть натуры Кравцова, что искала связи и закономерности в любых случайностях, если было их больше одной, — эта его часть просто-таки остолбенела и застыла на месте. Имя девушки почти полностью совпадало с именем той, рождённой его писательской фантазией… Второе «я» — Кравцов-скептик — толкнул незримого коллегу локтем в бок: что, мол, челюсть-то отвесил? Если ты её уже видел — и забыл, то с тем же успехом мог услышать её имя, достаточно редкое, — и тоже забыть. А потом использовал в романе. Только и всего.
Короткая и невидимая миру схватка закончилась решительной победой Кравцова-скептика. И на слова девушки ответил именно он:
— Согласен, Ада. Но тогда ответная просьба: и вы зовите меня на «ты» и по фамилии, Кравцовым.
Он говорил и сам удивлялся себе — обычно переход на «ты» занимал у него куда большее время. Даже с молодыми симпатичными девушками.
— Вы тоже не любите… — начала было Ада, но быстро перестроилась: — Ты тоже не любишь своё имя?
— Полное — Леонид — ещё ничего, — вздохнул Кравцов. — Так ведь все тут же начинают сокращать: Лёня, Лёнчик, Леон, Лео… Тьфу.
— Хорошо. Клянусь и обещаю: никаких Лёнчиков! — Она засмеялась. — Кажется, по такому поводу полагается выпить на брудершафт?
Прозвучало это полушутливо. Но лишь полу-.
— Увы, здесь не наливают, — в тон ответил Кравцов, кивнув на церковь.
Она сказала неожиданно серьезно:
— Мне вообще не по душе этот храм… Какой-то он… Похож на лебедя с ампутированными крыльями.
Кравцов кивнул. Сравнение ему понравилось — точное и емкое. Писательское.
Церковь в Спасовке стояла когда-то красивейшая, знаменитая на всю округу — высокая, с девятью устремленными ввысь куполами, за много верст видными в хорошую погоду. И ныне, глядя на её остатки, становилось ясно: архитектурный памятник был незаурядный. Но осталось после Великой Отечественной немного — всю верхнюю часть, все купола-маковки срезало как ножом снарядами. Потом, после войны, прилепили на скорую руку сбоку, на самом краю крыши один куполок под скудную звонницу — так он и стоял уж сколько десятилетий; и выглядела бывшая красавица-церковь странно и неприятно — действительно как лебедь с ампутированными крыльями… Точнее не скажешь.
— Тогда тебе придется пригласить меня в «Орион», — вернулась к теме Ада. — Единственное подходящее место здесь. Остальные — для иссыхающих от жажды пролетариев сохи и сенокосилки. А пить на брудершафт разливной портвейн — даже с известным писателем — совсем не романтично. Значит, кафе «Орион». Найдёшь, где это? — спросила она, не давая Кравцову времени на раздумья.
— Найду, — ответил он с легким сомнением. В трафаретном сценарии знакомства Ада играла явно не свою роль. Мужскую. Времена… Или у поклонниц это общепринятая тактика?
— Тогда в семь вечера, у входа. Договорились? — Она улыбнулась так, что легкое сомнение Кравцова стало невесомым и бесследно рассеялось в околоземном пространстве.
— Договорились.
— А сейчас мне пора, — сказала Ада. — Надо немного побродить по кладбищу в одиночестве. Знакомые — когда узнали, что еду сюда на все лето — просили разыскать могилу одного предка. И привезти им фотографию.
— Может, поищем вдвоём?
— Не стоит… Место тут такое, что не стоит.
Сформулировала она не особо внятно, но Кравцов понял. Спасовское кладбище — спускающееся по склону к Славянке величественным амфитеатром — было старое, красивое и напоминало парк куда сильнее, чем уцелевшие возле графских развалин липы. Но прогулки с девушками здесь действительно казались неуместными…
…Глядя, как мелькает среди зелени, удаляясь, белое платье, Кравцов подумал: а ведь меня только что «сняли». Или «склеили». Впрочем, неудовольствия эта мысль не вызвала.
Вернувшись в вагончик, Кравцов первым делом загрузил в холодильник купленные продукты из двух полиэтиленовых пакетов. Затем прошел в бригадирскую, увидел компьютер — и вспомнил про обещанную Танюшке сказку. Учитывая его нынешнюю скорость письма, начать стоило прямо сейчас.
Кравцов включил свой раритет, уселся перед экраном, задумался. Сказка о предмете… Что бы этакое сочинить не слишком банальное? Описать клинок, дремлющий в музейной витрине и вспоминающий о былых сражениях? Не больно-то оригинально, кто только не живописал поток сознания колющих и режущих предметов. Стоит взять что-нибудь более современное… Пулю, например. Сочинить, как она уныло сидит в обойме, стиснутая шейкой гильзы, в окружении точно таких же товарок. Но она, в отличие от них — тупо и неохотно ждущих своей очереди отправиться в первый и последний полет, — она видит сны о прекрасном солнечном мире, и мечтает познать его, и мечтает вырваться — пусть с болью и кровью — из тесного плена. А потом — выстрел! И она летит, и успевает исполнить мечту за короткие мгновения полета — и разлетается на куски в конце его не от сидящей внутри капельки ртути — но просто от счастья. В финале можно добавить всего одну фразу — что взорвалась она, попав в голову парнишки-срочника при первом штурме Грозного…
Идея неожиданно понравилась, он даже потянулся к клавиатуре, но вовремя опомнился, представив такой опус в тетради пятиклассницы. Вообще-то тёща жестко редактировала его «помощь» Танюшке… Но тут случай клинический, редактура бессильна.
Другой небанальный предмет в голову не приходил. Банальные же вызывали скуку. Он кинул взгляд вокруг. Ничего интересного.
И тут замурлыкал телефон.
Танюшка? — подумал Кравцов. Вот пусть и конкретизирует задание.
Но это оказался Пашка-Козырь.
— Паша, назови первый пришедший в голову предмет, — тут же попросил его Кравцов.
— Э-э-э… Кравцов, у тебя всё в порядке? Может, мне подъехать? — В голосе Паши слышалась тревога.
— Назови, назови, мне для работы надо.
Козырь успокоился мгновенно:
— Так бы и сказал… Ну карандаш.
— Почему карандаш? — удивился Кравцов.
— А я его в руках держу… Слушай, я вообще-то по делу…
Дело у Козыря оказалось следующее: в пятницу он приезжает в Спасовку, Наташа с детьми приедет в субботу или воскресенье — а пока они не подъехали, есть мысль сходить на охоту. Да он и сам знает, что весенняя закончилась, но у него есть разрешение на отстрел с научными целями. Нет, какие там лоси-медведи и большие компании, — скромно, вдвоем, пострелять по вальдшнепам на тяге… Короче: брать ружье для Кравцова? А-а, свое есть и к пятнице подвезет? Тогда всё, пока.
Закончив разговор, Кравцов набрал большими буквами через весь экран обретенное с Пашкиной помощью название: «СКАЗКА О КАРАНДАШЕ», подумал и приписал сверху «Татьяна Кравцова». Пусть будет такой псевдоним…
Начало родилось на свет с изумительной легкостью: «Жил-был Карандаш…» А потом.
Потом он увидел. Увидел этот самый карандаш, и как он жил, и кем он был, и какие у него случились проблемы, и как он с ними боролся…
Он не видел текста, стремительно возникающего на экране. Не видел клавиш. Он оказался там. Внутри. В глупой сказке о глупом предмете…
Когда на экране появились слова «Тут и сказке конец», Кравцов медленно, походкой сомнамбулы, добрался до холодильника и достал припасенную на всякий случай поллитровку… Он прозрел ! Сто наркомовских грамм принять по такому случаю полагалось… Он не задумывался о возможном качестве родившегося текста, и о том, что вернувшийся дар может и не коснуться создания триллеров, и о том, что карьера детского писателя-сказочника никогда его не привлекала… К чему задумываться? Только что, сию секунду прозревшему человеку всё равно, что перед глазами — картина Рафаэля или панорама городской свалки, важен сам процесс…