Сколько крови! Клер падает на колени. В гримёрную входит Джейсон. Как нежно берёт её на руки! И его рубашка – тоже в крови.
Не плачь, Мелисса, тебе не придётся больше отстирывать ни её запах, ни её кровь. За твоими окнами багровый закат. Жуткий призрачный Париж. Такого заката ты не видела никогда: солнце в тумане, красное в белом.
– Мама, смотри! Закат, как вишня в молоке!
Ты открываешь окно. Софи счастлива: теперь она может смотреть на закат не сквозь запотевшее стекло, а сквозь прозрачный ледяной воздух, предательски проникающий в комнату.
Знаешь, что Софи опять заболеет. На этот раз тяжело. Клер придётся разжать объятия. И Джейсон вернётся домой. Связь отца с ребёнком сильнее страсти на стороне, и ваши руки встретятся вновь над кроваткой дочери. Ты усвоила урок и хорошо подготовилась, продумала всё до мелочей. Теперь театр жестокости и твой театр тоже. И у вас впереди ещё будет много премьер. Только сможешь ли ты играть после всего? Думаю, сможешь.
Но уже без меня. Я ухожу. Тихо и незаметно. Ты не услышишь моих шагов. Я устал, у меня больше нет сил. Я хочу жить. Потому что жить – это значит быть сильным и прощать слабость с позиции силы, а не за счёт невинных сердец. Потому что жить – это значит быть выше жестокости. Не отвечать ударом на удар.
Потому что жить – это тоже искусство.
Опустите занавес!
июль-август 2009
МЕНЯ ЗОВУТ КЛЕО…
– Ваше имя? Не земное. Тамвас зовут иначе.
– Клео. Меня зовут Клео...
На сеанс регрессивного гипноза ко мне пришла женщина, лет тридцати пяти.
– Что вы хотите вспомнить из прошлых жизней? – спросил её.
– Я – ничтожество!
Тонкие губы перевёрнутым полумесяцем.
Видел её машину из окна. Ничтожества на таких не ездят.
– И я не понимаю, почему это так. Чувствую где-то глубоко-глубоко внутри. Не могу смириться. У меня семья, сын в первый класс пошёл. Это мужчине нужно быть героем, чтобы жизнь удалась. Женщине позволено сказать, что у неё есть или будут дети. Но мне этого мало. Важно оставить что-то после себя. Может, я была кем-то более значительным, может, он не закончил «дело всей жизни»?
– Вы работаете?
– Да, я фотограф. Глянец.
Вот почему её лицо сразу показалось знакомым. Фотограф и весьма успешный. Мода в столице – все, или почти все. В газетах, журналах, по телевидению сплошь интервью с Олимпа: дизайнеры, фотографы, визажисты, модели… Учат и учат нас, нет, не красоте, выдуманной ими красивости. Никто не замечает подделки, богам привыкли верить.
– Я буду считать до трёх. На счёт три вы вспомните самый важный момент вашей жизни. Мы будем возвращаться назад в прошлое в пределах одной жизни, потом шагнём за её пределы. Раз, два, три. Где вы? Что вы видите?
– Я в Тунисе. Море. Длинный пляж. Солнце в воде. Все залито светом. Чуть дальше по пляжу крепость-мечеть и кафе у её стены. Сижу в кафе, ем мороженное и смотрю на море. Ничего не происходит, но всё вокруг наполнено смыслом: каждый звук, запах, цвет. Слишком яркие краски. Слишком яркий свет. Больно глазам. Больно… Мне очень больно.
– Тогда отпустите всё, что случилось, сколь бы важным вам это ни казалось. На счёт три мы пойдём дальше. Раз, два, три.
– Абхазия. Горная река. Изумруд травы и деревьев. Всё сверкает на солнце. Ветка над водой повторяет изгибы реки.
– Что для вас сейчас важно?
– Это картина. Но я – не художник. А фотография – лишь осколок немого беспристрастного зеркала. Ощущение счастья, поймать бы его, унести с собой! Сберечь. И ощущение потери, потому что время невозможно остановить. Живое не сохранить в мёртвом. Это больно.
Слёзы текут по щекам. Аккуратно промокаю её виски и щёки салфеткой. На сеансах часто плачут. Люди всегда плачут о сокровенном. Освобождается подсознание. Я не знаю, где в человеческом теле обитает душа, но сейчас говорю именно с ней. Наши души редко смеются, редко бывают счастливыми на земле. Жду, пока она успокоится, и прошу идти дальше.
– Где вы сейчас?
– Мне пятнадцать. Старый парк аттракционов. Сбежали с уроков с подругой, лежим на траве и смотрим в небо. Небо высокое. Кажется, пью его синь глазами, кажется, я лечу.
– Что общего в этих воспоминаниях?
– Их не получится передать кому-то ещё, поделиться. Это как изобретать эликсир бессмертия, который есть в каждом цветке на планете, но невозможно добыть экстракт. Несуществующая формула счастья. Мираж. Что-то подобное есть в картинах Сезанна: белые облака отливают синим, спрятанным ими небом, в зелени листьев заперто красное заходящее солнце. Это не пейзажи, а взгляд на них, слепок мыслей и чувств самого художника.
– Вы пробовали учиться живописи?
– Нет. Но я около года изучала её историю в Университете фотографии.
Пауза. Долгая пауза. Снова промокаю уголки её глаз салфеткой.
– Вам что-то вспомнилось?
– Да. Мой преподаватель. Он был уже стар, но на его лекции никто не опаздывал. Никогда не рассказывал нам историю той или иной картины в отрыве от биографии художника. Из его слов выходило, что большинство великих картин обязаны своим рождением случаю, моменту, какой-нибудь совсем незначительной мелочи. Картины как подарки вечности. В тот день я пришла на лекцию раньше всех. Он стоял у окна и смотрел на дождь. Ключ от аудитории пока не вернули, и мы решили подождать в коридоре. Унылая осень с нескончаемыми дождями за окнами. Он сказал тогда, что мелочи не только создают картины, но и разрушают жизнь. Представь себе, сказал он, пятница, вечер, мужчина идёт домой, думает, выпью пива, думает, отдохну. Но вдруг понимает, что от себя отдохнуть не получится. Когда-то он был подающим надежды художником, но всё изменилось после того, как увидел птицу, лежащую на траве. Так не бывает, если она не больна, не мертва, – говорили ему. Бывает, – отвечал он, – возможно, ей разонравилось быть птицей, возможно, она видела себя кошкой или кем-то ещё. Здоровая, красивая птица, лежащая на траве, стала лейтмотивом его картин. Знал, что не примут в Союз Художников, знал, что жена изменяет с тем, кто рисует лошадей на скаку. Люди не любят тех, кто не вписывается в общий пейзаж, даже абстракция всегда имеет логическое объяснение. Он больше не пишет, не любит, не ждёт. Совершенно один, как его птица, которой захотелось растянуться кошкой на траве. Я чувствовала, что говорит он сейчас о себе. Мне было нестерпимо жаль его, хотелось помочь, но не знала чем. Вот так иногда бессмысленно проходит жизнь, сказал он напоследок и замолчал. Дождь продолжал мыть окна.
– Вы уже вышли за пределы личного восприятия, теперь можете отправиться в жизни других. Представьте себе дерево, вы сидите на ветке, но вам нужно от кроны спуститься вниз по стволу к корням. Спускайтесь медленно и осторожно. Что вы видите?
– Я сижу под деревом. Смотрю на зелёное поле, за полем замок, выложенный красно-белым камнем, с башнями. Ветер качает траву, словно волнуется море.
– Кто вы женщина или мужчина? Вы живёте в замке? В каком вы времени, веке?
– Мужчина. Мне лет девятнадцать. Да, замок – мой дом, фамильное поместье. Похожие замки в наши дни сохранились в долине Луары. Франция, наверно, век восемнадцатый. Точно не знаю. Знаю, что во внутреннем дворике замка круглой формы фонтан со статуями, и около него сейчас остановилась карета. Гости съезжаются на званый ужин. Я не хочу туда возвращаться, мне скучно с ними. На стенах в зале вместо картин висят зеркала в увесистых позолоченных рамах. Неужели им нравится повсюду видеть свои отражения? Людей и так много в замке, к чему создавать двойников? Мне же нравится ветер, что ласкает траву. Ветру не нужен дом. Я подражаю ему, лаская лошадь: грива шёлком течёт и вьётся сквозь пальцы. Я люблю лошадей.