Он уже спустился с холма и они ходили медленно обрисовывающимся кругом, глядя в глаза друг другу. В нормальной жизни волк, если это не волчица с волчатами, ни за что не станет связываться с медведем, по понятным причинам. Покусать ты его покусаешь, а до горла всё равно не добраться. Но сейчас — сейчас дело другое. Зимой шея не защищена толстым слоем жира, а преимущество в массе уравнивалось волчьей скоростью.
Шанс был.
Они долго, очень долго топтали этот круг. Медведь боялся напасть, потому что тогда придётся открыться, а волки — они резкие, рванёт артерию и лапой махнуть не успеешь. Вон как он увернулся давеча, буквально из-под когтя ушёл. Так что.
Волк не нападал, потому что был не дурак — нападать на медведя.
Наконец медведь сообразил, что время идёт; увидел, как волк издевательски ухмыляется.
— АМГР, — закричал он в злобе. Бросился на волка, но там, куда он кинулся, волка уже не было. Медведь врезался в сосну, завизжал от злобы и страха, начал беспорядочно полосовать воздух когтями вокруг себя, защищаясь от смертельного волчьего выпада. Катнулся в сторону, огляделся.
Волк стоял на холмике и смеялся одними губами.
— Медведь дурак, — сказал он сверху.
Тоже боится напасть, понял медведь.
Ну и к чёрту тогда его, зануду. Медведь тяжело потопал в обход холма, к детишкам.
Сожру обоих сразу, думал он. Может, удастся поспать.
Перед ним стоял волк — на расстоянии броска и даже ближе.
Медведь встал. Осторожно подвинулся вперед, боком, прикрывая шею левым плечом, держа правую лапу скрытой, наготове — цапнуть, подтащить и заломать. Волк не двигался, лишь оскалил клыки свои молча.
Медведь скакнул к нему боком, волк не отступил, прыгнул вверх и вцепился ему в загривок. Шатун мотнул башкой, волк не отцепился, а опасно перехватил глубже; медведь рухнул на спину, волк вывернулся и, бешено рыча, снова прыгнул. Медведь встречал его всеми четырьмя лапами. Волку конец.
И тут шатун увидел огромный камень, покрытый мхом, льдом и снегом — в последнее мгновение полёта. В глубине пещеры блеснули две пары глаз, переполненные ужасом.
Амгр, успел подумать он. Раздался страшный хруст и звук, будто лягушка шмякнулась в лужу. Плеснуло чем-то чёрным, медведь издал короткий крик и издох.
Волк рухнул на бок и, тяжело дыша, с трудом поглядел вверх, на вершину холма.
Оттуда, с быстро светлеющего неба, на него смотрел олень. У него не было левого рога. На изломе куцего остатка быстро набухала капелька крови.
— Я тебе говорил, надо с разгону, — сказал он. — И лбом.
— Вовремя… ты, — сказал волк.
— А то ж, — самодовольно ответил олень. — Я же не как некоторые. Отставшие в развитии и покорёженные в воспитании.
В два невероятных прыжка он спустился с холма. Прилёг рядом.
— Залазь на меня, волчара. Донесу до зайца, так уж и быть. Пожрёшь. Я его не могу снять, как-то хитро он там привязан.
Волк вдохнул, выдохнул сипло и начал забирать лапами, елозя по коричневой спине.
— Эу, — сказал олень вдруг. — А это кто у нас тут.
Двое детишек выбрались из пещеры, смотрели на них во все глаза.
— Это Шоно, волк, — прошептал старший младшему. — Наш покровитель. Он убил медведя, который убил папу и дядю Илку.
— Это ему папа нёс зайца, — сказал младший.
— Теперь мы будем носить, — сказал старший.
— А олень? — прошептал младший. — Он же тоже был.
— Мы будем носить ему соль, — сказал старший. — Он тоже наш покровитель.
— Гляди-ка, кланяются, — сказал олень. — Ну, насколько я понимаю, твоё убийство опять откладывается. Залезай быстрее, у меня ноги затекли.
Сван
Что угодно, но только не причуда. Это во-первых. Потому что какие причуды? Пятнадцать суток нам корячатся, плюс штраф.
Рассказа этого на самом деле не должно было быть. Это во-вторых. Потому что какой смысл рассказывать, если никто не верит?
Но всегда хочется узнать, чем все кончилось.
И это в-третьих — и самое главное.
Вот только чем все кончилось, я боюсь, мы никогда не узнаем. Потому что мы сидим на крыше и не хотим оттуда спускаться. Ведь если мы спустимся, то всё станет ясно.
Попросту говоря — нам страшно.
Друг другу мы в этом не признаёмся. Отчасти оттого, что бояться, формально, нечего, отчасти оттого, что мы пьяны. Но в основном потому, что признавать это глупо. И так всё понятно. Поэтому Тоха говорит хриплым голосом, слегка растягивая гласные:
— Ну что-а па-ашли?
— Канэшна-а! — отвечаю я. И мы снова никуда не идем. Пялимся на звезды и потихоньку трезвеем.
***
Началось это несколько месяцев назад. С простого вопроса.
— Ты Свана когда видел?
Сван — это не национальность. Сван — это Славка Ванкеев. Красный диплом, внешность ботаника. Гений безо всяких натяжек, с этим соглашались все: деканат, профильная кафедра, одногруппники, одногруппницы, даже у нас на физмате он был достаточно знаменит. И это при том, что ко всем биолого-философическо-филологическим дисциплинам мы относились с известной долей презрения. «Физмат — это я, физмат — это мы, физмат — это лучшие люди страны». Я привез из Москвы и адаптировал эту нехитрую спартачёвскую кричалочку и гордился этим страшно.