L x(y) = Δ Я x(y) / Δ Я x
— Видишь? Здесь числитель всегда меньше абсолютной величины знаменателя, но ни в коем случае не отрицательное число. Во-вторых, знак знаменателя — а знаменатель отрицателен при регрессе сознания — определяет знак всей дроби. И, в-третьих, если знаменатель стремится к нулю, то, каким бы мощным ни было воздействие Игрека, оно не вызовет интенсивной реакции… — Симагин осекся и смущенно махнул рукой. — Черт, я тебя совсем заболтал. В общем, что я хочу сказать-то? Что контакт, например, личностей с разнонаправленными векторами невозможен. Тот, кто развивается, увидит, скажем, в бестактной назойливости — преданность, в злой издевке — дружескую шутку… потому что все накладывается на собственные фоновые процессы, на знаменатель. А тот, чье конструктивное взаимодействие с миром прервано, наоборот, увидит в преданности — назойливость, в шутке — издевку… Именно тут и расцветают всякие комплексы и мании. Если бы научиться раскрывать кордон и вновь менять знак векторов! — Симагин мечтательно уставился во мрак мимо окаменевшего в снисходительной усмешке лица Вербицкого. — Ведь ты подумай, как обидно: чем выше потенциал сознания, тем отторжение вероятней…
Больно, думал Вербицкий. Больно, больно, больно… Сволочи, они и сюда уже добрались со своими формулами. И это омерзительное, привычно-высокомерное ученое «мы». Мы, Симагин, царь всея Руси… Все, пора атаковать.
— И это не кажется тебе подлостью?
— Что? — опешил Симагин.
— Разработка методов механизированного манипулирования психикой… Ч-черт, — сказал Вербицкий, тронув опустевшую пачку сигарет. — Курево кончилось.
Симагин виновато развел руками, а потом с осененным видом вскочил.
— Аська где-то прячет, наверное, — проговорил он и, заговорщически подмигнув, вылетел из кухни. А Вербицкий вдруг представил, как Симагин входит в комнату, а женщина эта — в постели. Ждет. Когда он придет. Когда я уйду, ждет.
— Ась, ты ведь никоциану прячешь где-то, а? — просительно сказал Симагин, войдя и прикрыв дверь. — Я отвернусь, а ты, пожалуйста, подари штучки три. У Валеры кончились.
Ася холодно глядела исподлобья.
— Вы шумите, — сказала она отчужденно. — Он скоро уйдет?
— Да тише, — испугался Симагин. — Там же слышно все.
— Антошке тоже все слышно.
Симагин смущенно помялся.
— Так дашь?
— Когда я чуть подымлю, ты вопишь полдня, что квартира провоняла и ты не ощущаешь себя дома. И я, как дура… А этот твой уже целую пачку…
— Ужас, — признался Симагин шепотом. — Как паровоз. Аж глаза слезятся…
Ася секунду смотрела на него, потом сказала:.
— Можешь не отворачиваться. Я больше не буду никогда.
Она откинула одеяло и тут же вновь резко набросила на себя.
— Нет, отвернись.
— Ася, да что с тобой?
— Отвернись, я сказала. И скорей, Вербицкий заскучает.
Симагин отвернулся. Он стоял лицом к двери и ничего не мог понять.
— Возьми, — раздался Асин голос. Она уже укуталась до шеи, будто мерзла, и на журнальном столике лежала полупустая, покомканная пачка.
Он подошел и сел на край постели. Ася отодвинулась.
— Асенька, — произнес он тихо. — Что-то случилось?
Она взялась за книгу, будто не видя и не слыша.
— Он чем-то тебя обидел, пока меня не было? Да? Нет?
— Симагин, — сказала Ася устало. — Ну кто он мне, чтобы мочь меня обидеть? Это можешь только ты.
— Я? Асенька, ну это правда, совершенно случайно я заработался, сегодня же у нас впервые…
— Андрей! Ты ему рад-радешенек, а у него глаза мертвые, он подлец. Он смеется над тобой, презирает, он враг тебе и нам. Он через труп твой пойдет!
Симагин встал.
— Ася, — сказал он серьезно, — я не знаю, почему у тебя такое идиотское настроение, но либо объясни, либо держи его при себе. Я с ним десять лет не виделся, а ты все портишь! Стыдно! — он захлебнулся негодующе.
— Какой же ты дурак, — потрясенно ответила она, глядя ему в глаза.