В-третьих, тогда было ощущение альтернативы. Можно было сказать, что у нас либо революция, либо влияние на власть через программы, аналитику, советников, прессу, парламент, митинги. Это все плохо влияло, через пень-колоду, но все же казалось лучше, чем через жертвы и насилие. Даже в начале нынешнего кризиса, полагаю, не больше 10% тех, кто выходил на митинги за честные выборы, считали, что Путина надо сбросить к чертовой матери, 90% исходили из того, что надо попросить его вести себя хорошо. Но сегодня, после фарса «политической реформы» Медведева, после того как мирно гуляющих с белыми ленточками по бульварам граждан хватают и тащат в автозаки, уговорить кого-то поверить, что можно на власть «влиять», не удастся никому. Вас тут же объявят жуликом, и хорошо, если не вором.
Меня мучила неспособность оппозиции заявить внятные цели и в этот раз. Но вопрос толпы на митинге — не «зачем», а «почему». Потому что достали
Наконец, власть сегодня не только невлияема, она невменяема. У оппозиции в России всегда есть такая слабость — она не очень в интеллектуальном отношении. У нее нет осмысленной программы, она не может объединиться, она никогда не может ответить на вопрос, зачем все это. Это не сегодняшняя ее беда, она всегда такая. Вспомните, какой невнятицей были программы русского либерализма в момент Февральской революции. А горбачевская перестройка? Юрий Николаевич Афанасьев, вспоминая о деятельности Межрегиональной депутатской группы, кается, что они были наивными и вообще не смотрели, что в момент их деятельности происходит с собственностью, с предприятиями, с деньгами; читаешь и думаешь — ахти-тошеньки! На что же вы вообще смотрели-то? У вас же не было образования, кроме марксистского, вы что же, не знали, что главные вопросы революции — это о власти и о собственности?
Меня искренне мучила неспособность оппозиции заявить какие-нибудь внятные цели и в этот раз. Но все дело в том, что вопрос толпы на митинге — не «зачем», а «почему». Потому что достали. И когда власть до такой степени невменяема, что позволяет себе избивать стотысячный митинг, потому что у государя императора завтра праздник, против нее не надо иметь никакой программы. Она сама рождает программу из одного пункта — мы против.
Как-то в начале 1980-х я поехал в археологическую экспедицию, и у нас там был начальник, такой суховатый человек с бесцветными глазами, которого все звали Старый Вовчик. Тогда имя Вовчик было в моде, теперь оно как-то ушло, там были молодые Вовчики, а этот — старый. Его любимым историческим героем был Иван Грозный, он изображал суровость поведением и обращением, а время от времени осматривал всех мышиным взглядом, победно поджимал губу и цедил: «Я — добрый».
Владимир Владимирович Путин очень специфически провел собственную инаугурацию. Его план хрустально ясен, он, в принципе, нарисовался еще в начале предвыборного цикла — и теперь воплощен. Тогда Дмитрий Песков рассказывал нам, что есть Россия, которая за Путина, а есть несколько тысяч жителей Москвы, которые сидят по всяким «Жан-Жакам» и ругают его, а Владимир Владимирович демонстрировал аппетит к бандерлогам. Потом читал «Ребята! не Москва ль за нами?» — хотя правильнее в этом случае было читать «пред нами». Люди спорят, как на самом деле, проиграл он выборы в Москве или нет, но, судя по церемонии инаугурации, проиграл. По сценарию это был въезд завоевателя в покоренный город, когда улицы пусты, обыватели дрожат по домам, а редких непопрятавшихся хватает ОМОН. Царь въехал в покоренную Москву так, что и куры от страха не кудахтали. У-у-у! Не потерплю-у-у! Разорю-у-у!
Мог бы сдержаться, не куражиться так, неудобно же сидеть на штыках. Не потерпел, обидчивый мужчина. Не любите меня — ну так я вам устрою праздничек. Не знаю, может, ему следует теперь все же обратиться к гражданам по телевизору, просто сказать перед новостной программой: «Я — добрый» — и издать свой фирменный сардонический хихик.
Прелесть ситуации в том, что им нужно победить только один раз. Их могут победить и десять, и двадцать раз — а им надо только один
План оппозиции теперь тоже понятен, причем даже не важно, есть он уже или нет: он появится, потому что это просто, как дважды два. Осталось только узнать, кто первым закричит: «Есть такая партия!» — и до нужного момента отсидится в шалаше в Разливе. Больше не надо программ, не надо мозговых штурмов, не надо ни с кем договариваться, не надо думать, что скажет Каспаров, что скажет Немцов, что скажет Акунин, что скажет Быков. Это замечательные, достойнейшие люди, борющиеся за гуманизм. Но опять напомню, главные вопросы революции — это не о гуманизме, а о власти и собственности, и всегда найдутся люди, которые будут решать именно их, потому что власть и собственность — это только гуманистам мерзко, а остальным — сладко, будто медом намазано. Нужно готовить «три-пять тысяч сознательных рабочих», как выражался Владимир Ильич Ленин, или попросту говоря — боевиков, которые в нужный момент окажутся впереди стотысячного митинга и пойдут бить ОМОН. Забавным образом иногда эти «три-пять тысяч сознательных рабочих» помогает готовить охранка — с тем чтобы иметь моральное право на «столыпинские галстуки». Владимир Владимирович любит Петра Столыпина, говорит о 10 спокойных годах для России, как-то забывая, что убийца Богров рождается не из желания депутатов устроить «великие потрясения», а из попыток охранки потрясения пресечь.