Выбрать главу
Окогченная летунья, Эпиграмма-хохотунья, Эпиграмма-егоза, Трется, вьется средь народа И завидит лишь урода, Разом вцепится в глаза.[2]

Такое представление об эпиграмме, как об остроумном и едком стихотворении на случай (ad hoc) сложилось уже в античную эпоху; в первом веке новой эры такое представление было общепринятым, как это видно хотя бы из предисловия ко второй книге эпиграмм Марциала, где он говорит об остром, злом языке эпиграммы; но, повторяем, к эпиграмме классического периода греческой литературы определение Баратынского в большинстве случаев не подходит, поскольку в этот период сатирический элемент отнюдь не преобладает в эпиграмме: из всего обширного наследия греческих эпиграмм (а их нам известно около шести с половиною тысяч) первое место занимают надгробные (эпитафии), затем описательные и посвятительные; а сатирические, вместе с застольными, находятся по их общему количеству лишь на четвертом месте.

2

ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ЭПИГРАММЫ

В отличие от эпоса, лирики и драмы эпиграмма долгое время не признавалась древними теоретиками литературы особым поэтическим жанром, равноправным с такими произведениями, как поэмы Гомера, оды Пиндара и трагедии или комедии греческих драматургов. Но даже и после того, как она получила самостоятельные литературные права, античные литературоведы ставили эпиграмму на последнем месте, не придавая ей того значения, которое упрочилось за тремя основными жанрами античной поэзии, эпиграмма считалась своего рода литературным пустяком, что очень хорошо видно по одной эпиграмме Марциала, который, насмехаясь над одним из своих литературных соперников, говорит (кн. XII, 94):

Эпос я начал писать; ты тоже начал: я бросил,    Чтобы соперником я не был в поэмах твоим. Наша Талия в котурн трагический ногу обула;    Тотчас же сирму и ты длинную тоже надел. Стал я на лире бряцать, подражая калабрским Каменам;    Ты, неотступный, опять плектр вырываешь у нас. Я на сатиру пошел; ты сам в Луцилии метишь.     Тешусь элегией я; тешишься ею и ты. Что же ничтожней найти? Сочинять эпиграммы я начал;     Первенства пальму и тут хочешь отнять у меня.

Но ко временам Марциала, то есть к I в. н. э., воззрение на эпиграмму коренным образом изменилось не только у поэтов-эпиграмматистов, но и публики (Марциал, разумеется, иронически называет эпиграмму самым ничтожным поэтическим жанром). Наоборот, мифологические сюжеты, на которые по многовековой инерции продолжали сочинять и эпические поэмы и драматические произведения, перестают вдохновлять истинных поэтов, для которых сюжетом служит жизнь во всяких ее проявлениях, а не отжившая свой век мифология, в героев которой никто не верит и которыми никто не интересуется, как интересовались ими в классический период греческой литературы, когда великие поэты Греции использовали мифологические образы для передачи мыслей и чувств современного им общества. К началу новой эры таких поэтов уже не было, и все попытки оживить старые поэтические традиции были обречены на неудачу. Это опять-таки хорошо видно по одной из эпиграмм Марциала, обращенной к его другу Флакку (кн. IV, 49):

Флакк, уверяю тебя, ничего в эпиграммах не смыслит,    Кто их забавой пустой или потехой зовет. Больше забавы у тех, кто пишет про завтрак Терея    Лютого иль про обед твой, беспощадный Тиест; Или как сыну Дедал прилаживал плавкие крылья,    Иль как циклоп Полифем пас сицилийских овец. Нет! Нашим книжкам чужда напыщенность всякая вовсе,     Сирмой безумной совсем Муза не грезит моя. «Но ведь поэтов таких превозносят, восторженно хвалят».     Хвалят их, я признаю, ну, а читают-то нас.

Таким образом, к началу новой эры (и даже еще гораздо раньше) поэты-эпиграмматисты завоевали себе такие же права, как эпики, лирики и драматурги; что же касается успеха у публики, то эпиграмматисты выходят даже на первые места.

Не так было в древнейшие времена, когда на литературном поприще не встречается поэтов, всецело посвящающих себя эпиграмме. Даже у Симонида Кеосского (VI–V вв. до н. э.), под именем которого сохранилось много эпиграмм, этот вид поэзии был, так сказать, побочным, несмотря на то, что Симонид считался в древности выдающимся автором эпиграмм-эпитафий.

В развитии эпиграмматической поэзии после Симонида очень существен тот ее этап, к которому относятся стихотворения, приписываемые философу Платону (V–IV вв. до н. э.). Его эпиграммы значительно разнообразнее и сложнее по содержанию эпиграмм его предшественников. В первую очередь обращают на себя внимание эпиграммы не на предметы и не надгробные надписи, но обращения к живым людям, в частности эпиграммы любовные, среди которых одна из лучших следующая:

Смотришь на звезды, Звезда ты моя! О если бы был я    Небом, чтоб мог на тебя множеством глаз я смотреть.
(Перевел С. Соболевский)

Не менее важно и наблюдаемое в платоновских эпиграммах проникновение в них философских сентенций, например:

Всё уносящее время в теченье своем изменяет     Имя и форму вещей, их естество и судьбу.
(Перевел Л. Блуменау.)

Правда, философские сентенции встречаются в более ранних эпиграммах (ср., например, эпиграмму Эпихарма на стр. 42), но полные права гражданства в эпиграмме они получают именно у Платона.

вернуться

2

Е. А. Баратынский, Полное собрание стихотворений, 1936, т. 1, стр. 80.