Судя по сохранившимся отрывочным свидетельствам, в разыгрывавшихся обрядах изображалось похищение Персефоны и появление в Элевсине Деметры, блуждающей в ее поисках, а когда таинства достигали вершины, те факелы, что освещали представления, выбрасывались в воздух. По-видимому, там устраивались еще и целые шествия с изображениями детородных органов и фигурками совокупляющихся мужчин и женщин12, потому что считалось, что человеческая любовная страсть способствует произрастанию урожая. По той же причине мисты — участники таинств — осыпали друг друга бранью, выкрикивая непристойности (считается, что именно так родились язвительные стихи — ямбы).
Приблизительно к 600 г. до н. э., спустя несколько поколений после подчинения Элевсина афинянам, они подняли местный культ до панэллинского статуса. Такое общегреческое воодушевление объяснялось, прежде всего, стремлением к загробному блаженству, которое таили мистерии для людей, прошедших последовательные ступени посвящения: каждый новый урожай олицетворял возрождение жизни после смерти13, ничуть не схожее с мрачными картинами, описанными в гомеровских поэмах. Как сказал Пиндар:
Блажен, кто сошел под землю,
Увидев, что он увидел:
Ведом ему жизненный конец,
Ведомо дарованное от бога начало14,—
тогда как для непосвященных «все пребудет ужасным». Кроме того, культ неудержимо привлекал к себе бесправную половину греческого общества — а именно женщин, — ибо признавал женскую драму Деметры и Персефоны образцом и источником такого посмертного спасения.
По этой причине афинское государство стремилось взять культ под собственный надзор, дабы, сохраняя видимость одобрения сверху, устремить вовне эти набиравшие все больше приверженцев, но в то же время подозрительные экстатические верования, выливавшиеся в столь негражданственные мистические культы и народные обряды. А хлынув вовне, мистерии обрели свою историческую форму, став прекраснейшим цветком на древе греческой народной религии. Празднество больших Элевсиний справлялось на втором году каждой олимпиады; в остальные годы праздновали малые Элевсинии. Первоначально отправлением культа ведали два афинских семейства — Эвмолпиды и Керики; первые хвалились своим происхождением от фракийца Эвмолпа, который слыл первым участником элевсинских таинств. Примерно в ту же пору, с возвышением элевсинского культа, в Афинах был сложен серьезный и веселый Гимн к Деметре — один из самых драматичных и завораживающих среди так называемых (неверно) «Гомеровских гимнов», излагавший миф о богине.
Различные меры в этой области были ускорены в эпоху афинского государственного деятеля Солона и благодаря его усилиям. Вероятно, именно по его почину в Элевсине была сооружена новая «святая святых» («Ысктороу). И именно о нем настала пора рассказать подробнее.
Глава 3. СОЛОН
Впервые о Солоне стало слышно в связи с тем, что Афины, завершив подчинение материковой Аттики присоединением Элевсина, возгорелись желанием завладеть еще и весьма выгодно расположенным соседним Саламином. Этот остров, находящийся прямо напротив элевсинского побережья, был необходим афинянам, дабы единолично пользоваться его гаванями и якорными стоянками, превратив остров в «конечный пункт» своего хлебного пути, тянувшегося из Причерноморья1^. Но Саламин, хотя о его ранней истории сохранились противоречивые мнения, принадлежал Мегарам (Глава III, раздел 5), отобравшим его у Эгины (примечание 45), — поэтому Афинам (с которыми у островного пиратского населения имелись давние связи) теперь пришлось втянуться в борьбу с мегарянами за обладание островом. Но, вероятно, их успех оказался в лучшем случае временным, так как несколько лет спустя Солон принялся побуждать разочарованных и павших духом сограждан вновь устремиться на войну за желанный остров16.
Солон — первый из древнейших греческих государственных деятелей, чьи собственные слова дошли до нас доподлинно: он оставил величавые, звучные и тревожные стихи, напоминающие пророчества оракула17. Солон, глубоко взволнованный событиями своей эпохи, воспользовался поэтическим даром, чтобы высказать свои политические убеждения. Возможно, он декламировал свои элегии на аристократических пирах — симпосиях, где подобные дела вполне могли служить предметом споров. Солон был ярким мыслителем, которому удалось стать и смелым пропагандистом. Он имел явно благородное происхождение, но скромный достаток: согласно традиции и судя по его путешествиям и экономическим реформам, он был купцом — человеком новой породы, аристократом из рода землевладельцев, пустившимся в торговую деятельность.